А.И. ФУРСОВ
Великая Монгольская держава, амодержавие и коммунизм в больших циклах истории (très-très grand espace dans une très-très longue durée)
[ предыдущий | следующий ]
11. Золотая Орда и Москва: метаморфозы и бифуркации
Начать с того, что включение в Ордынскую систему изменило соотношение сил во властном «треугольнике», характерном для домонгольской Руси: «князь – бояре – вече». За исключением трех северных народоправств (Новгород, Псков, Вятка) практически везде в Ордынской Руси доминирующим «углом» стал княжеский. Орда обеспечивала послушным князьям ту массу насилия, которой тем, даже в Северо-восточной Руси, не говоря уже о других русских землях, не доставало для эффективного контроля над населением. Перед лицом «двойной массы» «Орда – князь» даже союз боярства и населения не представлял значительной силы.
Такой союз, однако, не материализовался не только по причине трезвого расчета боярами и населением своих перспектив противостояния князю. Была и другая причина, более веская. В рамках Ордынской системы шла конкуренция княжеств за ярлык, за благосклонность, за место под солнцем. Наилучшие шансы были, естественно, у тех княжеств, в которых, во-первых, князь и боярство не противостояли друг другу, а выступали как единое целое, в идеале – в виде княжеско-боярского комбайна (наиболее в этом преуспела Москва); во-вторых, в которых население поддерживало свои верхи. Таким образом, поскольку положение населения княжества в Ордынской системе зависело не столько от «социальной конкуренции» внутри него, сколько от конкуренции с другими княжествами, вектор общественной борьбы существенно сместился, по сравнению, например, с Западной Европой. Это не значит, что прекратились бунты и столкновения между князем и боярством, отнюдь нет. Однако у них появился внешний (для Ордынской системы в целом он был внутренним) ограничитель и, в известном смысле, регулятор.
В рамках такой регуляции князь, особенно тот, в чьих руках находился ярлык на великое княжение, volens nolens становился, по крайней мере функционально, по поручению «ханом» (квазиханом, миниханом) – как по отношению к боярам (с первой половины XV в. русские бояре, воспроизводя отношение князя к хану, начинают именовать себя холопами великого князя, ситуация невозможная не только в домонгольской Руси, но даже в XIV в.), так и по отношению к населению.
Ордынизация Руси привела к тому, что, во-первых, центральная власть (по ханскому поручению) стала единственно значимой, реальной. Во-вторых, власть, сила, насилие стали главным фактором жизни – не случайно В.О.Ключевский писал об ордынско-удельной эпохе как о времени измельчания общих интересов, падения морали, ориентации только на силу – Орды или ее московского наместника. В-третьих, эта власть оказывалась, по крайней мере по исходному импульсу, по генетической тенденции развития, по воле единственным субъектом, стоявшим в качестве наместнической власти над русской землей так же, как Орда стояла над ней, или стоявшим вместе с Ордой в качестве ее нижнего, улусно-служилого элемента над русским обществом. Так возник – не с необходимостью, но закономерно – мутант и одновременно новая форма ЦЕМВ, ордынско-московская власть.
Эта власть, ордынско-московская (или ордынская власть в «ордынской системе» по отношению к Руси) обрела новые качества, которых исходно не было в ЦЕМВ и которые возникли в процессе и в результате взаимодействия Орды, ханской власти, с одной стороны, и русских порядков, христианского общества, – с другой.
Оказавшись в иных по сравнению с исходными природно-хозяйственных, социально-экономических и исторических условиях, ЦЕМВ модифицировалась применительно к конкретным обстоятельствам, можно даже сказать мутировала; и эта мутация, частная, ad hoc модификация привела к неожиданным общим последствиям евразийского и мирового масштаба, став самой настоящей макросоциальной точкой бифуркации. В то же время и русская княжеско-боярская власть должна была мутировать адекватным образом. Результат, как уже говорилось, – появление своеобразного мутанта, гибрида, во многом – чужого, alien обеим властным формам, а именно ордынско-московской (московско-ордынской власти).
Как уже говорилось выше, внутри ордынской Руси власть московского князя-наместника, опиравшаяся на «двойную массу» насилия, стала главным, единственно значимым властным фактором. Поскольку эта власть существовала в христианском (православном) обществе, в котором субъектность фиксируется вплоть до уровня индивида, власть эта автоматически оказывалась субъектом. И в этом заключалась первая из качественных модификаций.
Монгольские и ордынские ханы, как и любые верховные владыки азиатского типа, не выступал в качестве субъекта. В азиатских обществах субъектность растворена в системности, институциализируется именно системность или, в лучшем случае, «несубъектность» (например, китайский император – Сын Неба) (не случайно, в различных восточных философских системах нет оппозиции субъект – объект, субъект-объектной проблематики). Поэтому русская власть, возникшая как ордынско-московская, ни в коем случае не есть ни простое заимствование, ни просто перенос на русскую почву степного азиатского типа. Она представляет собой субъектизацию несубъектной формы власти, превращение типа в субъект; московско-ордынская власть построена на внутреннем отрицании, снятии системного начала.
В этом коренится одно из ее противоречий, которое, однако, заключается не в том, что внутри этой власти существует скрытый конфликт между системным степным азиатским и субъектным европейским (христианским) началами. Суть в другом – в наличии в ней по сути двух субъектов: один из них существовал исходно, имеет положительный заряд, а второй возник в ходе и в результате отрицания – снятия несубъектной субстанции и обладает отрицательным зарядом. Точнее, конечно же, будет сказать не о бисубъектности русской власти, а о двух аспектах, – положительном и отрицательном – ее автосубъектности, внутреннее противоречие между которыми отчасти компенсирует отсутствие полисубъектных противоречий, характерных для христианского общества. Впрочем, у этого властного раздвоения-расщепления властной шизофрении есть своя цена, и немалая.
Итак, русский персонификатор московско-ордынской власти с необходимостью выступает как субект. Однако поскольку на него проецировалась власть хана, порученцем и ревизором которой он был, то объективно князь оказывался единственным субъектом, так как его власть по сути была единственно значимой. Так единственная по ордынской басурманской логике власть приобретала тенденцию к функционированию в качестве единственного христианского субъекта. Но в христианском обществе это есть нонсенс, поскольку оно является полисубъектным, в нем фиксируется субъектность различных и разноуровневых (индивид, группа, институт) социальных агентов, а сам социальный процесс развивается как положительное (сотрудничество) и отрицательное (борьба) взаимодействие субъектов. Именно межсубъектное взаимодействие делает социальных агентов субъектами. Но так – в христианском социуме. В симбиотическом, двусоставном ордынско-христианском – иначе. В нем получался еще один парадокс, что власть-субъект существует как таковая, т.е. как власть, а следовательно, и как субъект по поизволению-поручению высшей, вынесенной куда-то далеко вверх, к Их Тэнгри (Великому Небу), за рамки русского социума несубъектной ханско-царской властью.
Как известно, христианин выступал (индивидуальным) субъектом, поскольку вступал в индивидуальные отношения с Богом, Абсолютом. Именно последний посредством этих отношений наделял субъектностью социальных агентов христианского мира.
Субъект ордынской власти по поручению наделялся субъектностью не Абсолютом, а вполне земной, хотя далекой и внушающей страх и ужас властью ордынского царя-чингисида.
Последнее очень важно: Дмитрий Донской вышел против Мамая прежде всего потому, что будучи узурпатором, тот не принадлежал к «цаган ясун», т.е. к «белой кости» – роду Чингисову; от Чингисида Тохтамыша Дмитрий бежал, и летопись точно зафиксировала причину: «То слышав, что сам царь идет на него со всей силой соею, не ста на бои противу него, ни подня руку противу царя, но поеха в свои град Кострому». То есть убоялся законного государя. И тем не менее: земная власть Орды оказалась чем-то сравнимым эквивалентно-нишевым, по крайней мере функционально и во властной сфере, с властью Абсолюта. На Руси по сути не Пётр I вывел службу государеву из разряда Божьего дела, а Орда. По крайней мере, она сделала чертежи, Москва скопировала, а Петр лишь реализовал с европейским размахом. Творцом власти-субъекта на Руси был не Бог, а ордынский хан-царь. Позднее ордынская квазиэквивалентность Богу перейдет на самодержавную власть (ср. русскую поговорку, сводящую вместе – в равноудаленности – Бога и царя: «До Бога высоко, до царя далеко»).
Поскольку московско-ордынская (будущая русская) власть оказывалась субъектом не в результате взаимодействия с другими субъектами, а по воле верховной власти, которая сама субъектом не являлась, а выступала в виде некой почти безличной силы, то реализовать свою субъектность русская власть могла лишь по отношению к самой себе – она, эта власть – субъект-чужой орган, была исходно сконструирована как автосубъект, т.е. субъект-сам-для-себя, субъект, реализующий свою субъектность в отношении к самому себе. Такой субъект не только не нуждается в другом субъекте, но и стремится не допустить его появления/существования, это субъект – терминатор субъектов, негативный субъект, стремящийся к единственности, к моносубъектности.
Русская власть – это не моносубъект, как кажется на первый взгляд и как я склонен был считать шесть лет назад (что и нашло отражение в «Русской системе» и было повторено три года назад на страницах «Русского исторического журнала» (М., 1999. – т.I, № 3. – С.13-95) в статье «Русская система: генезис, структура, функционирование (тезисы и рабочие гипотезы). Это прежде всего автосубъект, который по своей сам-по-себе субъектности должен стремиться и стремится к моносубъектности, но по сути, за исключением нескольких исторических мгновений, связанных с демонархиями трех апостолов русской власти – Ивана, Петра и Иосифа, в которых персонификатором моносубъектности становится человекомасса с ее энергией (и эта масса нарастает от Ивана к Иосифу), ее не достигающий (асимптота, только асимптота, нередко удаляющаяся от цели) и в результате превращающийся в гиперсубъектность. Гиперсубъектность, которой оборачивается тенденция к множественности персонификаторов моносубъектности («полимоносубъектность»? – «хлопок одной ладонью») – все это реакция христианского, множественно-субъектного по социогенотипу общества на собственную же форму, возникшей из взаимодействия с не (и вне) субъектным ордынским началом, «ответ Бога отца, сына и святого духа» ордынскому хану, «цару Калину». И этот ответ обрекает автосубъекта русской власти на вечное внутреннее борение, превращает его самого в поле (само)разрушительной борьбы, которая и есть его развитие. Но это тема отдельной работы по философии истории – не России, автосубъекта русской власти.
Если автосубъектность – это субстанция, то моносубъектность есть ее атрибут. Это тенденция, которую стремится реализовать автосубъект. Моносубъект в полисубъектном обществе? Аномалия.
В дальнейшем развитии такого аномального сочетания теоретически либо автосубъектность с ее тенденцией к моносубъектности должна была исчезнуть, либо общество должно было перестать быть полисубъектным. В реальности ни то, ни другое не получило своего полного логического завершения. Однако первая тенденция победила со значительным перевесом и окрасила в свои тона проявление субъектности в русской истории и жизни, деформировав полисубъектность.
Полный и всеохватывающий триумф моносубъектности в христианском обществе невозможен. Точнее: возможен на краткий миг, в редкие и исключительные моменты, как правило, в период генезиса новых структур власти, на основе террора-насилия. Так, моносубъектность «побеждала нокаутом» при Иване Грозном, Петре I, Сталине, (когда возникали структуры, которые я именую «демонархиями» – демократическая монархия, демоническая власть, якобы монархия, поскольку строй этот по содержанию много сложнее и «плотнее» монархии). Моносубъектность всегда может (по сути – должна) быть оспорена в христианском по социокультурному генотипу обществе. И как показывает русская история XVI–XX вв., постоянно оспаривалась; полисубъектность все равно пробивала себе путь в виде превращенной, порой негативной или даже уродливой форме борьбы за моносубъектность, за лишение других субъектов субъектности или за предотвращение приобретения теми или иными социальными единицами субъектных качеств.
Повторю: князь (или даже «княжебоярский комбайн») является субъектом, поскольку он – социальный агент христианского общества, «существующего по воле Абсолюта», субъектного Бога. Однако властью-автосубъектом он является по воле вне(над)субъектной земной силы – Орды и этим своим качеством обязан ей и только ей: автосубъектность оказывается важнее субъектности.
Поскольку полностью реализовать моносубъектность, существующую как тенденция (атрибут, акциденция), и полностью устранить полисубъектность власть-автосубъект-субстанция не может, результаты ее усилий носят в основном асимптотический характер, особая – и вообще, и по отношению к обществу – природа этой власти реализуется и посредством иной, чем моносубъектность тенденции-стратегии. Речь идет о гиперсубъектности, сверхсубъектности: власть стремится быть одновременно и единственным субъектом, и субъектом высшего, недостижимого для других качества, субъектом-гулливером среди субъектов-лиллипутов. Это со всей очевидностью проявляется в периоды, когда власть допускает субъектность тех или иных социальных агентов во второстепенных и третьестепенных для функционирования общества сферах и комплексах отношений (подр. см. ниже). Гиперсубъектность – это компромисс власти-автосубъекта с христианским обществом, пряник, а мсоносубъектность – кнут.
Таким образом, русская власть как автосубъектная субстанция выступает в (три)единстве (и противоречии) со своими атрибутами (функциями) – моносубъектностью и гиперсубъектностью. Последние могут воплощаться в реальности: первая – крайне редко и на крайне короткие отрезки времени, вторая – значительно чаще. Моносубъектность – это вообще максимально редкое и краткое состояние автосубъектности; пользуясь физическими аналогиями, её можно считать корпускулой, тогда как гиперсубъектность – волной, состоянием значительно более частым и длительным.
Реализация как моносубъектности, так и гиперсубъектности в христианском обществе – явлений поразительных, экстраординарных и аномальных – требовала адекватных качеств и характеристик власти не менее экстраординарных и аномальных. И они тоже возникли в ордынско-московской власти, а затем укрепились в русской власти. Речь идет о таком качестве, о такой характеристике как надзаконный, экстралегальный характер власти, который и позволил ей реализовать себя как субстанцию с обеими акциденциями – моно- и гиперсубъектностью. Суть в следующем.
Власть в Золотой Орде, как и в великих «степных империях», как в Китае, Индии и других странах регулировалась и ограничивалась определенными, уходящими в далекое прошлое, правилами, обычаями и законами, ритуалом и т.п., т.е. носила легальный характер. В симбиотической структуре «Золотая Орда cum Русь» власть ордынского хана по отношению к русским княжествам носила по сути надзаконный характер; хан, его воля, милость и т.п. сам был законом для русских князей, его власть была внеположена Руси. Русь не имела ни возможностей, ни средств регулировать эту власть (взятки и бунты в счет не идут, это из другой области).
Ни в юаньском Китае, ни в Иране иль-ханов власть монгольских династий не была надзаконной, экстралегальной. Она встраивалась в существующие системы – конфуцианскую и мусульманскую и регулировалась ими в большей или меньшей степени. Так же была законной и власть русских князей по отношению к своему населению. А вот власть ордынских ханов по отношению к русскому населению была надзаконной, экстралегальной, в этом ее уникальный исторический характер, обусловленный уникальными системно-историческими обстоятельствами – не завоевание и растворение в завоеванном населении, а дистанционный контроль в течение почти двух с половиной столетий; другой симбиотической структуры типа «Орда – Русь» история не знает.
Таким образом, в ходе 250-летнего взаимодействия Орды и Руси был выкован принципиально новый тип власти, которого до этого не существовало ни в «степных империях», ни на Руси, ни на Востоке, ни на Западе. Эта власть представляла собой мутацию-модификацию ЦЕМВ в новых – не кочевых, а земледельческих хозяйственных условиях. Но дело не только в специфически восточноевропейской хозяйственной базе, хотя и она очень важна – без нее не было бы дистанционного симбиоза. Важно и то, что одним из элементов симбиоза было христианское общество, т.е. общество, в котором социально фиксируется субъектность и которое признает субъектом индивида. В нехристианской зоне, например на Востоке, экстралегальная власть не имела никаких шансов укрепиться, здесь она была бы поставлена под контроль системной социальности, системного порядка, подавлена ими. На христианском Западе против попытки ее самоосуществления тут же восстали бы другие субъекты. Экстралегальная власть теоретически имела возможность стать на ноги и укрепиться только там, где было христианство и где она могла (или имела тенденцию и волю, пусть сначала слабые) стать замкнутым на себя субъектом (автосубъектом), стремящимся к единственности (моносубъектности), там где власть сильнее общества. Это и была русская периферия Орды. Она же периферия Византии, сущностные роль и значение наследия которой в русской истории постоянно и неправомерно преувеличиваются. Говорить можно лишь о форме. Византийские формы власти и церковности в России, помимо прочего, были необходимы для того, чтобы придать христианскую форму странной для христианства власти – недо- и сверххристианской одновременно. Сверхакцент русской власти на ее священный характер – вплоть до монополизации священства и превращения церкви в одно из «ведомств» отражает одновременно как специфически христианский, так и отчасти нехристианский/сверххристианский характер русской власти. При этом теоретическое наличие возможности вовсе не гарантировало автоматически ее реализацию; последняя была весьма вероятной, однако самоосуществиться она могла лишь в ходе и посредством жестокой социальной борьбы. В то же время без ордынского влияния и вне ордынско-русского асимметричного и неравного взаимодействия такая власть никогда не появилась бы вообще.
Наконец, есть еще один момент, связанный с надзаконным характером русской власти. Будучи унаследован от ордынско-московской мутации ЦЕМВ, он оказался весьма адекватен социуму с небогатой сельскохозяйственной, а затем и индустриально-аграрной базой. Юридическое оформление этого типа централизованной власти ограничивало его и давало населению определенные свободы. Однако в то же время юридизация русской власти в социальной реальности освобождала из-под ее контроля чиновников среднего уровня, на местах, что немедленно оборачивалось их произволом, как властным, так и экономическим, по отношению к населению, сводившему на нет обретенные свободы, и тотальным расхищением всего, что можно расхитить, не опасаясь кнута, выдранья ноздрей, ссылки в Сибирь, лагеря или, на худой конец, конфискации имущества.
Парадоксальным образом либерализация и юридизация власти в России оборачиваются произволом, ужесточением эксплуатации населения, расхищением ресурсов. Надзаконный характер власти был единственным средством держать в узде особенно низшие и средние, а также во многом и высшие ее сегменты в условиях «скудного экстенсива» – огромных пространств с незначительной хозяйственной продуктивностью, с производственными комплексами, не создающими значительного прибавочного продукта, что заставляет многие сегменты власти зариться на продукт необходимый. По закону в русских условиях контролировать это было невозможно, со всеми вытекающими положительными и отрицательными последствиями. Отсюда – блюстительная (так назвал ее П.Пестель) функция русской власти как главная, «контроль и учет» (Ленин). Но мы забежали вперед. А сейчас хочу повторить: только на просторах восточноевропейской равнины, объединенных в единое целое Ордой, могла возникнуть русская власть.
12. О пользе сомнений
И здесь возникают важные и очень интересные вопросы и сомнения: так что же, если бы не Орда, то феномен русской власти (в форме самодержавия) никогда не возник бы? Значит, это не закономерное, а случайное явление, плод игры, случая? Значит, решающую роль сыграл внешний фактор? Нет, не значит.
Зададимся вопросом: случайностью ли были появление в XVI в. испанцев в Центральной и Южной Америке, разрушение отрядами Кортеса и Писарро держав и цивилизаций астеков и инков? Для астеков и инков – случайностью. Для испанцев – конечно, нет. С точки зрения возникающего с конца XV в. нового международного разделения труда в Европе, возникновения мирового рынка или, как сказал бы И.Валлерстайн, “европейской мир-экономики”, т.е. с точки зрения более крупного целого, элементом которого становились прибрежные регионы Центральной и Южной Америки, появление испанцев там было закономерным. То, что является случайным на одном уровне, в рамках ограниченного пространства, оказывается закономерным или даже необходимым явлением на другом уровне, в рамках более широкого геополитического пространства, в другом масштабе.
С точки зрения русских княжеств, относительно ограниченного пространства киевской и посткиевской истории, монгольское нашествие (хотя из 90–120 тыс. войска, пришедшие в 1237 г. с Бату и Субудаем, только четверть были собственно монголами; остальные – “интербригады” хартленда, главным образом тюрки, хотя, конечно, не только они) было случайностью. С точки зрения евразийской истории, в которую монголы включили Русь, это нашествие было закономерным явлением, подчинявшимся логике вековых (7–8-вековых) евразийских циклов и трендов количественного (территориального) роста “степных империй”: рано или поздно степная евразийская держава по логике экспансии должна была “зацепить” русскую равнину. Другое дело – конкретные исторические последствия и их формы, это зависит от исторических обстоятельств, условий взаимодействия и характера эпохи. Таким образом, именно с евразийской, а не “киевско-русской” точки зрения возникновение феномена русской власти в форме самодержавия и превращение Москвы во Второй Сарай, Второй Каракорум, Второй Константинополь и Третий Рим было закономерным явлением.
Теперь о роли внешнего фактора. Привыкнув за последние полтора столетия мыслить категориями “национального государства” (nation-state), мы переносим, проецируем его «реалии и универсалии» на прошлое – то прошлое, когда nation-state не существовало и когда “внутреннее” и “внешнее” определялось не политико-административными границами, а иными. Доордынская Русь была интегральным элементом более широкой экономической целостности, макрорегиональной системы производства и обмена, осью которого исходно был путь “из варяг в греки”. Орда расширила эту систему, политически оформив экономическую включенность в нее русских земель. Эта система охватывала значительную часть евразийского Хартленда. Таким образом и здесь мы имеем общеевразийскую логику развития, противопоставлять которой и обособлять от которой домонгольско-русское развитие было бы ошибкой, перенесением на XIII в. реалий XIX–XX вв.
В середине XV в. полукочевая Золотая Орда стала анахронизмом для предсовременной Европы, историческое время работало против нее. В 1480 г., выстояв на Угре, Русь освободилась от распадающегося Ордынского ханства, чтобы тут же оказаться под властью своего, «православного ханства» – Москвы. Впрочем, несмотря на освобождение, генетическая память и генетический страх перед Ордой были живы еще сотню лет. Похоже, Рюриковичи так и не избавились от него, навсегда запомнив свое положение в качестве улусников чингисидов.
– согласно «докончанию» (договору), заключенному Иваном III со своими братьями Борисом и Андреем в 1486 г., только он имел право вести отношения с Ордой, если ее власть (или власть кого-то из ее государств-наследников) над Русью восстановится;
– в 1521 г. сын Ивана III Василий II дал подступившему к Москве крымскому хану Менгли-гирею грамоту, в которой объявлял себя “вечным данником царя (!; крымского. – А.Ф.) так же, как были его отец и предки”; только находчивость рязанского воеводы И.В.Хабара спасла ситуацию;
– в 1572 г., накануне битвы при Молодех, завершившейся победой земско-опричного войска под командованием Воротынского и Хворостинина над крымцами, Иван IV в переговорах с послами Девлет-Гирея, отряды которого второй год подряд опустошали русские земли, готов был не только отдать Казань и Астрахань, но и возобновить дань. Иными словами, почти весь XVI в. Россия прожила под тенью “исчезнувших предков” (по власти) – Орды, пока с конца XVI в. над страной не нависла другая тень – Запада, заставившая русскую власть еще раз мутировать – теперь уже при Петре I.
13. Русское Кольцо Всевластия
С уходом Золотой Орды Русь не вернулась к домонгольским формам организации власти. Напротив, она консолидировала ордынское наследие, нарядив его в пышные византийские одежды, что до сих пор смущает иные умы и заставляет их говорить о византийском наследии. На самом деле новая, постмонгольская Русь (Г.Федотов назвал ее “православным ханством”) унаследовала основные черты ЦЕМВ.
- Примат контроля над людьми над контролем над землёй;
- примат власти (службы) по отношению к собственности;
- военная форма социальной организации господствующих групп.
Все это на Руси XIV–XVI вв. (т.е. на Руси Ордынско-удельной, 1252–1480 и Руси “православного ханства”, 1480–1565) обусловливалось не только ордынским фактором, привнесенной на Русь ЦЕМВ, но и местными русскими условиями – географическими, хозяйственными, историческими и даже геостратегическими: если и была на территории евразийского Хартленда земледельческая зона, максимально близкая по своим природно-историческим условиям таковым кочевой сердцевины Евразии, то это Русь.
Огромные пространства, возможности перманентной колонизации, “кочевой” характер земледелия, экстенсивный характер хозяйственного развития (за счет пространства – как у кочевников!) – все это делало контроль над людьми более важным, чем контроль над землей, а следовательно, власть, службу – более важными, чем собственность, владение. Для огромного числа представителей господствующих групп (чем дальше к низу, тем больше; чем на меньшие части дробились уделы, тем тоже больше, особенно если учесть невысокий – урожайность сам-треть, сам-четверть – потенциал продуктивности русского земледелия) именно служба обуславливала доступ к “вещественной субстанции”, а не наоборот. Показательно, что при появлении врага бояре защищали не свои родовые гнезда, как европейские сеньоры, а стекались в град-столицу. Не менее показательно и то, что лишь меньшая часть (как правило, это были представители титулованной верхушки, Рюриковичи) русской знати носила фамилии по земельной собственности: Шуйские, Стародубские, Одоевские. Бóльшая часть фамилий носила патронимический характер, т.е. образована от имен или прозвищ тех представителей рода, которые преуспели на службе. Отсюда нередкая смена фамилии представителей одного и того же рода. Классический пример – Романовы. Прежде чем стать царствующей династией, они несколько раз меняли фамилию: Кошкины, Захарьины, Захарьины-Юрьевы и, наконец, Романовы.
С точки зрения соотношения власти/службы-собственности, важно было и то, что, например, в Москву как главного (с конца 1320-х годов) представителя Золотой Орды, хлынули бояре из других княжеств. Многочисленное, текучее боярство – это, во-первых, зависимое от князя боярство; во-вторых, небогатое боярство. Как добыть богатство? Службой и войной, для которых нужны тесная спайка и организация – военная.
Уже в 1446 г. в Москве под руководством Ф.Басёнка проводится перестройка Двора – по-видимому, первая перестройка в русской истории. Из него выделяются Дворец (по-монгольски – Ордон, т.е. Орда) – хозяйственно-административная организация и Новый Двор – военно-административная корпорация служилых людей, военная машина, единственным условием и способом существования которой могла быть только экспансия. “Новый двор” Басёнка/Василия II может стать в один ряд с такими шедеврами русской технологии власти как опричнина Ивана IV и “партия профессиональных революционеров” Ленина. По сути это была организация нового типа – организация таких господствующих групп, для которых власть значила больше, чем собственность. Такая власть должна была быть сильной и воинственной, или, по крайней мере, экспансивной, а следовательно, постоянно увеличивать свой военный потенциал, прежде всего людской – эффект снежного кома. И призом этого “кома” могла быть только Русь, но уже не ордынская, а свободная от нее.
“Только сильная и воинственная власть, – писал А.А.Зимин в замечательной книге “Витязь на распутье”, – могла обеспечить своим служилым людям и землю, необходимую для того, чтобы с нее получать хлеб насущный, и челядь, которая должна была ее обрабатывать и пополнять кадры военных и административных слуг, и деньги, которые можно было тратить на заморские вина и ткани и отечественное вооружение. Но землю надо было захватить у соседа, деньги отнять у него же, а в холопа в виде благодарности можно было обратить того же простака”.
Военный (опять же как у кочевников Центральной Азии) характер социальной организации позднеордынской и особенно постордынской Руси усиливался в XIV–XVI вв. еще двумя факторами. Первый – геостратегическая открытость русских земель с севера (Швеция), запада (Литва, Польша), юга (Крым, ногаи), востока. Постоянные войны по обороне своих рубежей, до XVI в. – исключительно оборонительные, требовали столь значительного войска, что само количество становилось фактором качества и типа социальной организации в целом. Второй – нарастание с конца XV в. напряжения внутри автосубъектной власти между князем и боярством, нарастающая борьба между “индивидуальной” и “коллективной”, “единодержавной” и “олигархической” формами ордынско-послеордынской власти. Создание массового среднего и нижнего слоев господствующего “класса” как средства в борьбе с бояро-олигархиями могло происходить только в военно-служилой форме посредством поместной системы. Так усиление военно-служилого характера общин в целом, увеличение войска как совокупности представителей низа и середины господствующих групп оказалось следствием, функцией развития, развертывания того внутреннего конфликта, который был встроен в русскую власть генетически и который разрешился посредством опричнины в виде самодержавия. Наконец, как уже говорилось выше, власть в послеордынской Руси сохранила, пожалуй, главное, то, что гарантировало сохранение трех основных черт ЦЕМВ в новых условиях – ордынско-московский принцип надзаконности, так сказать, ордынско-московское (русское) Кольцо Всевластия. Но его мало было выковать в течение двух с половиной столетий. За него надо было побороться. Хозяин – Орда – ушел, и теперь князь остался один на один с боярством и ленинским вопросом: «Кто – кого?» (Или вместо: «Удержат ли большевики власть?»; «обретет ли ордынско-московская власть самодержавную форму?»)
14. Самодержавие: метаморфозы и чужие лики
Самодержавие возникло и оформилось в ходе и посредством революционного социального процесса, стартовавшего опричниной в 1565 г. и завершившегося принятием Соборного Уложения в 1649 г. Почти посередине между двумя этими датами «лежит» Смута 1584/98–1613/19 гг. – фаза, в которой генезис самодержавия принял крайне острую форму гражданской, а точнее социальной войны всех против всех. Попытка верхов (боярство) и низов (казачество, крестьянство, боевые холопы) свернуть развитие системы с самодержавно-крепостнического пути, «указанного» Иваном IV и Борисом Годуновым, провалилась, и к концу 1640-х годов общество вырулило к законодательному оформлению «проекта Ивана Грозного»: самодержавие из опричного эмбриона оформилось в военно-служилую систему. В этой системе закрепощенным (т.е. прикрепленным к военно-служилому человеку, несущему службу, а следовательно и к определенному месту) оказалось не только крестьянство. Как заметил С.Князьков, уложение Алексея Михайловича закрепостило на обязательную службу государству все слои московского населения, причем наиболее полно и последовательно это было проведено по отношению к жителям не деревень, а городов и слобод: согласно указу 1658 г. житель посада, самовольно покинувший его, подлежал смертной казни.
По сути закрепощены тяглом центральной власти были и господствующие группы: они должны были нести военную службу, и именно это оправдывало крепостную службу им крестьян (не случайно, что после того, как 18 февраля 1762 г. Пётр III разрешил дворянству на европейский манер не служить, крестьяне посчитали, что их должны освободить на следующий день. Так и произошло, заметил с горькой иронией В.Ключевский, но только через 99 лет – 19 февраля 1861 г.). У военно-служилых людей, помимо военного тягла, было еще одно: сбор налогов в государеву казну со своих крестьян. Дело в том, что в отличие от некоторых стран Восточной Европы, в России ставшие частновладельческими, т.е. закрепощенные, крестьяне остались тяглецами по отношению к центральной власти, должны были платить налог, а их помещики должны были это обеспечить.
Таким образом, закрепощение крестьян, увенчавшее в 1649 г. длительный процесс, начатый Андреем Щелкаловым и Борисом Годуновым в 1590-е годы, было элементом более крупного целого – системы самодержавно-дворянского контроля над крестьянством и посадским людом в рамках самодержавного контроля над всем обществом, включая дворянство. А главным контролером выступала надзаконная – русская – самодержавная власть. В XVII в. у нее еще были пусть слабые, но ограничители: церковь, тот факт, что крепостное состояние еще не пустило глубокие корни – люди помнили «волю времен Грозного царя», к тому же была социальная группа ниже крепостных – холопы, наконец, один и тот же по принципам социокультурной конструкции быт, бытовой уклад жизни. Иными словами, московское самодержавие было слишком патриархальным, а потому патримониальным, незавершенным, не стопроцентным, самодержавием; московская форма не вполне годилась для самодержавия, поскольку в ней сохранялась связь власти и господствующих групп, с одной стороны, и населения, – с другой: одна религия, одна культура, одна традиция, один быт. Все эти русские формы сковывали, связывали и сверхсубъектность, и надзаконность. Эти качества русской власти требовали для ее самореализации, как это ни парадоксально, нерусских форм. Впрочем, почему парадоксально? Ведь и родилась эта власть из ордынско-московско-византийского замеса, т.е. как евразийская, а потому вполне могла (и, более того, должна была) использовать для своего развития евразийские формы. Местные в силу ее надзаконности и сверхсубъектности не годились. У русской (евразийской) власти должен был быть нерусский (евразийский) облик (по крайней мере так должно было быть до сих пор).
Логика развития самодержавия, его природа требовали разрыва связи с московскими формами, что и было осуществлено Петром: церковь поставлена под контроль власти; служба государства перестала быть Божьим делом; над дворянством был установлен жесточайший военно-служебный контроль; центральная власть (самодержавие) превратилась в автономную от населения (общества) и существующую для себя систему (идеал автосубъектности); между дворянством и народом произошел социо-культурный раскол – логическое завершение религиозного раскола между властью и частью народа; крестьяне низведены до положения холопов (слиты с ними); в стране введен по сути оккупационный режим (размещение армейских полков по стране; армия следила за сбором подушной подати, выполняла полицейские функции) – второе издание «батыевщины», теперь на -голландско-шведско-прусский лад, но с сопоставимыми результатами для потерь народонаселения и экономики. Самодержавие переехало в Петербург в прямом и переносном смысле. Не будучи революцией в марксистском, системном понимании этого феномена (смена социцально-экономического строя), мероприятия Петра I были, безусловно, революцией, в субъектном плане: они обеспечили субъект русской власти той единственной формой, в которой он мог реализовать свою субъектность, и форма эта была не русской (так уже бывало – Орда, и так будет – коммунизм).
Петровское самодержавие – идеально-типическое, модельное, абсолютное, и ясно, что чистая, «стопроцентная» модель автосубъектности-моносубъектности долго существовать не может. Она постепенно уступает части субъектности, превращаясь в сверхсубъекта, в гулливера сверхсубъектности среди лиллипутов и микропутов субъектности. Сразу же после Петра начинается эрозия его модели. Конкретно, физически этот метафизический процесс проявляется в том, что самодержавная власть мелкими порциями дает послабления господствующим группам, позволяет им вообще не служить (1762), т.е. признает их субъектность вне службы, вне системообразующего общественного отношения; затем дает им внеслужебную социальную организацию (1785), затем начинает законодательно ограничивать самое себя – в 1797 г. (и – пунктиром – в 1830-е).
История автосубъектной власти не может быть ничем иным как ее постепенной коллективизацией, разложением, отходом от идеала: единственная форма развития социального абсолюта – это утрата его качества, деабсолютизация. Однако поскольку любой абсолют не есть нормальное состояние, разложение абсолюта становится нормализацией общественной жизни. С точки зрения нормальной жизни лучшие периоды в истории социумов русской власти суть периоды между абсолютом власти и абсолютом безвластия (хаоса, распада, смерти) – периоды «оттепелезастоя» («оттепель» нормализует жизнь, а «застой» оформляет это организационно и материально). То же произошло с советским коммунизмом, который в ускоренном темпе – за 70 лет – «проиграл» схему «развитие как разложение». Но это отдельная тема, выходящая за рамки данной работы, и потому мы возвращаемся к самому феномену самодержавия – заквашенного в Орде и испеченного в русской печке («русский и монгол – братья навек»?), к феномену надзаконной автосубъектной власти.
15. Самодержавие – «сколь много в этом слове для сердца русского…»
Одни приравнивают самодержавие к западному абсолютизму, другие – к восточному деспотизму. Обе эти интерпретации представляются ошибочными. На самом деле, самодержавие – исключительно русский феномен. Хотя «западный абсолютизм» (как и русское самодержавие) – власть субъектная, а «восточный деспотизм» – системная, не предполагающая субъекта, растворяющая его в себе, по линии ограниченности законом, подзаконности, высокоинституциализированного характера; у них больше общего друг с другом, чем с самодержавием.
На Востоке, будь то Япония, Китай или Индия, власть тэнно/сёгуна, хуанди или султана была ограничена – традицией, ритуалом, обычаями, наконец, законом. Если говорить о Западе, то там власть абсолютных монархов ограничивалась правом, на котором строился весь оксидентальный порядок: король, даже если речь идет о Франции XVII–XVIII вв., считающейся модельной абсолютной монархией, мог менять законы (хотя и это было вовсе не так просто), но он должен был им подчиняться. Последние два года своей жизни Людовик XIV (тот самый, которому приписывают фразу “l’État c’est moi” – «государство – это я») провел в слезах. Дело в том, что регентом при наследнике должен был стать ненавидимый Людовиком Филипп Орлеанский. И Людовик ничего не мог с этим поделать – все было по закону. Можно ли представить в такой ситуации русского самодержца от Ивана IV, готового передать престол хоть принцу датскому (моя воля), до Екатерины II, собиравшейся возвести на престол внука вместо сына? Конечно нет. В “натуральном” самодержавии по самой его природе такая ситуация невозможна. Ведь самодержавие предполагает, что государева воля – единственный источник власти и закона, внутренней и внешней политики, что, кстати, и было зафиксировано Петром I в 1722 г. Самодержавный царь – это вам не король, император и не падишах какой-нибудь. Это царь-самодержец. Аналогов не имеет. По сути это замороженная революционная власть. Не случайно самодержавие возникло революционным путём (опричнина), посредством и в результате сверхсубъектного, волюнтаристского акта. Волюнтаризм – имманентная черта русской власти.
Первое самоограничение самодержавной власти произошло 5 апреля 1797 г., когда Павел указом о престолонаследии установил порядок передачи престола; по сути и логике самодержавия такого порядка быть не должно – все определяется волей монарха. Следующий крупный шаг в самоограничении – октябрьский (1905) манифест Николая II. Третьим – летальным для самодержавия – «ограничением» стала февральская революция 1917 г. Так сказать, мат в три хода. За ней, однако, последовала октябрьская революция и установление коммунистического режима, сутью которого была надзаконная и автосубъектная власть, но уже не в виде монарха, а в виде партии, точнее – ее ЦК, а еще точнее – генсека. Налицо торжество ЦЕВМ, правда опять в модифицированном, мутировавшем виде. Выходит, самодержавная власть логически шла к советскому коммунизму, который был ее историческим отрицанием? И это при том, что, казалось, Россия в XVIII–XIX вв. все более европеизируется и уходит, удаляется от ЦЕВМ, от ордынского наследия. Вот именно, что казалось. И то на первый взгляд.
Один из парадоксов русской истории 1649–1917 гг. заключался в следующем: в то время как на поверхности, внешне власть, общество и страна выглядели все более и более по западному, в содержании развития, в его сути модифицированный в виде русской власти принцип ЦЕМВ, разумеется, в субъектно-модифицированном виде, уже воплощенный в особом виде субъектности становился все более выраженным (хотя и под тенденциозным углом зрения, в своё время это уловил де Кюстин), требуя для себя в перспективе новую, несамодержавную форму.
Этот парадокс (тенденция, противоречие) наиболее полно проявился в изменении соотношения власти и собственности, в уменьшении собственнического потенциала господствующих групп, в логике десобственнизации власти в самодержавной России. Процесс этот на самом деле неудивителен. Если служба – главный фактор, определяющий бытие и быт господствующих групп, то неизбежен постоянный рост численности служилого люда, что и имеет место быть на Руси со времен Ивана Калиты до времен Владимира Путина (любая попытка ограничить или повернуть вспять этот рост до сих пор приводила к диаметрально противоположным, контрпродуктивным результатам).
Поскольку ресурсы в России всегда были ограничены, а следовательно, возможности значительного увеличения отчуждаемого «прибавочного продукта» были невелики, то ценой количественного роста господствующих групп было сохранение в руках их представителей все меньше и меньше собственности. Любое резкое увеличение собственности в руках некоего меньшинства в рамках господствующих групп, его обогащение, вело (как это и произошло в 1861–1917 гг. и как во многом происходит сейчас в РФ) к резкому уменьшению собственности в руках подавляющего большинства представителей господствующих групп, не говоря уже о населении в целом, их обеднению и, как следствие, становилось стимулом для разгула мздоимства для одной, большей части (семью кормить надо) и для перехода в оппозицию существующему строю, а то и в революционный лагерь, в лагерь «потрясователей», как сказал бы Н.Лесков, меньшей – более идеалистической, социально озлобленной или просто неудачливой части.
Посмотрим конкретно. В истории дореволюционной России было три исторических структуры власти: Московское самодержавие (1560–1690-е), Петербургское самодержавие (1700–1850-е) и так называемая пореформенная Россия (1860-е – 1905/1917). Хотя пореформенная Россия представляет собой процесс и результат разложения Петербургского самодержавия и с этой точки зрения ее не дóлжно ставить в один ряд с «двумя самодержавиями», она, в то же время, обладает неким собственным содержательным потенциалом, связанным с развитием капитализма.
Точнее будет сказать так: постепенное усиление с XVIII в. включенности России в мировую капиталистическую систему привело к внешне бурному и внутренне уродливому развитию капитализма в России во второй половине XIX – начале XX в. Этот процесс часто называют “капиталистической модернизацией”, которая вела к определенным социальным, политическим и культурным сдвигам (например, уже в 1870-е годы, как заметил М.Покровский, «Петербург Чернышевского» превратился в «Петербург кафешантанов и танцклассов», оффенбаховщины).
Обусловленная включением в мировую капсистему краткая фаза “капиталистического подъема” России совпала с пореформенным разложением самодержавия, и это создало некую остро противоречивую структуру, которая несводима ни к разложению самодержавия, ни к подъему капитализма (даже с оговоркой: русского образца). Именно эта больная сложность, которая в сфере культуры получила наиболее адекватное выражение в Серебряном Веке, соединившим в себе (воспользуемся тыняновскими метафорами из «Вазир-Мухтара») винное, уксусное и гнилостное брожение, тонкие запахи с вонью разложения, и позволяет говорить о пореформенной России как особой структуре власти в русской истории.
Каждой структуре власти соответствовала своя господствующая группа – функциональный орган создавшей ее русской власти. Соответственно это были бояре, дворяне и чиновники. Если сравнивать эти привластные группы по их численности, то каждая последующая группа превосходит предыдущую: дворяне – бояр, чиновники – дворян. Иными словами, власть в виде своих функциональных органов росла, охватывала все большую и большую часть населения, как бы прорастала в него.
Если сравнивать господствующие группы по линии собственности, то здесь картина иная: каждая последующая группа (речь идет о среднем представителе) обладала меньшей собственностью: у дворян ее было меньше, чем у бояр; у чиновников, которые по сути были салариатом, ее было меньше, чем у дворян. Разумеется, в жизни встречались немало конкретных случаев-отклонений от указанной регулярности, однако на уровне массовых процессов и крупных структур картина была именно такова. И на этой картине даже дворянство, которое ближе других господствующих групп в истории России подошло к состоянию классовости, выглядит с точки зрения собственности далеко не блестяще.
Чтобы вести социально приемлемый дворянский образ жизни, в период между 1779 и 1861 г., нужно было иметь не менее 100 душ или денежный эквивалент. Только 20% дворян имели 100 и более душ, остальные 80% - это, следовательно, “дубровские” и еще беднее. К тому же из верхних 20% по-дворянски значительная часть жила в долг, закладывая и перезакладывая крепостных, была, так сказать, виртуальным дворянством. Неудивительно, что к 1861 г. 66% помещичьих крестьян были заложены их владельцами государству. Это и позволило Александру II сделать то, о чем мечтал его отец – освободить крепостных.
Если учесть долгосрочную тенденцию к истончению слоя собственности, принадлежащего привластным группам, то под этим углом зрения Октябрьская революция и возникновение большевистского режима представляют собой, как верно заметил В.В.Крылов, финальный и революционный акт очищения власти («государства») от оставшихся привесков собственности. В связи с этим ясно, что исторический коммунизм и советская эпоха русской истории ни в коем случае не являются ни случайностью, ни отклонением.
Будучи историческим разрывом, они представляют собой совершенно закономерную с точки зрения логики русской истории фазу развития, развертывания типа власти и субъекта, выкованных взаимодействием Орды и Руси. Интересно, что новая, коммунистическая форма данных типа власти и субъекта была обретена посредством механизма «логическая преемственность через исторический разрыв», что лишний раз свидетельствует о социогенетически революционном характере этой власти. Но главное не в этом. Главное в том, что сделано это было посредством антикапиталистической революции. Новая трансформация-мутация ЦЕМВ произошла посредством антикапиталистической революции и системного антикапитализма.
16. Русская власть, антикапитализм, коммунизм
С одной стороны, или, скажем так, на первый взгляд, победа большевиков и установление коммунистического строя в России очень сильно удалили Россию от Европы, приблизив к исходной ЦЕМВ. Не случайно критики большевиков называли их «новыми монголами», «новой Ордой». Однако если вспомнить, что большевистская революция была не только антисамодержавной, что она не только положила конец русской смуте, распаду русской власти (и страны на части), но и антикапиталистической, реализацией Большого Левого Проекта европейского Модерна, лозунгов Великой французской революции, то напрашивается диаметрально противоположный вывод: Октябрьская революция превратила Россию в сверхъевропу – в левую сверхъевропу, более того, в мировую социалистическую систему, в современное массовое индустриальное антикапиталистическое общество.
А может верны оба вывода: антикапитализм посредством «неоорды» и «неоорда» посредством капитализма? Но прежде чем отвечать на этот вопрос, поставим другой: резонно ли связывать СССР, советский (исторический) коммунизм с самодержавием, ордынско-московской властью, Золотой Ордой или ЦЕМВ? Можно ли фиксировать в одном причинно-следственном ряду феномены XV–XVI вв. и ХХ в.?
На эти вопросы у меня два контрвопроса – один от здравого смысла, другой – научный. Первый: резонно ли связывать 50-летнего человека с ним же самим 10–15-летним? По-моему, вполне. Второй вопрос: резонно ли связывать сегодняшний глобальный «информационный капитализм» или хотя бы индустриальный капитализм XIX в. с доиндустриальным капитализмом XVI–XVII вв.? Конечно, капитализм изменился, но его суть, цели, принципы конструкции не изменились – мы имеем дело лишь с иной, новой структурой господства капитала. Так же обстоит дело с русской властью.
Говоря о связи советского коммунизма с исходной матрицей – ЦЕМВ, отмечу следующее.
– Только ЦЕМВ в ее модифицированной форме самодержавной русской власти могла превратиться в системный антикапитализм;
– только капитализм в своей революционно-негативной форме (антикапитализм) мог стать средством выживания русской власти в индустриальную эпоху, средством обретения ею завершенной, чистой, свободной от собственности власти.
В XIV–XV вв. ЦЕМВ Золотой Орды должна была адаптироваться к иным, чем исходные, природным, историческим и экономическим условиям. В результате возникла ордынско-московская модификация. Позднее, в ходе острой социальной борьбы, она превратилась в русскую власть – самодержавие. Ее экономической основой было уже не кочевое скотоводство, а земледелие, аграрное хозяйство.
В конце XIX – начале ХХ вв. русская власть оказалась в принципиально новых исторических (включение Евразии в мировую экономику с ее североатлантическим англосаксонским ядром), социосистемных (развитие капитализма) и экономических (развитие промышленности, индустриальной базы) условиях. Включение в мировую капсистему сделало Россию ее элементом и стимулировало развитие частной собственности. И это в то время, когда собственнический слой, нарост слабеющей русской власти и ее функциональных органов становился все тоньше, налицо была тенденция к исчезновению этого собственнического нароста. Речь идет не о частной собственности, а о собственности вообще, включая частную, которую указанная тенденция должна была смести. Альтернатива – гибель русской власти. (Забегая вперед отмечу, что история пошла как бы по «среднему пути»: конкретная историческая структура русской власти – самодержавная – рухнула, однако новая, более совершенная структура, советский коммунизм, системную проблему решила. Какой человеческой ценой – другой вопрос. Необходимо, однако, заметить, что все новые системы в истории возникают крайне дорогой ценой, как чудовища, пожирающие массы людей, будь то капитализм, самодержавие или коммунизм.)
Таким образом, в начале ХХ в. русский общественный организм, чтобы выжить, должен был решить двойную и внутренне противоречивую, дилемматическую задачу: во-первых, довести многовековую линию очищения власти от собственности до логического конца (альтернатива – олигархизация власти, капитализация общества, пауперизация, иностранный контроль и де-факто, а то и де-юре гибель страны – многое из этого мы увидели в самом конце ХХ в., в 1990-е годы); во-вторых, сохранить, продолжить развитие России в мировой капиталистической системе, которая построена на частной собственности и накоплении капитала и выйти из которой по сути уже невозможно.
Единственным решением могли быть и стали антикапиталистическая (социалистическая) революция как отрицание капитала, частной собственности (и самодержавия) и советский коммунистический режим как антикапиталистический сегмент мировой системы, как антикапитал в рамках мировой капиталистической собственности. Это решение – создание революционно-антикапиталистического строя – было осуществлено в два хода двумя людьми – Лениным и Сталиным (самодержавно-крепостнический строй тоже был создан в два хода двумя людьми – Иваном Грозным и Борисом Годуновым).
Естественно, люди, совершавшие революцию, не думали ни об указанной выше дилемме, ни в системных терминах. Одни из них думали о власти, причем в мировом масштабе; другие – о деньгах и удовольствиях; третьи – о реализации высоких идеалов и принципов, четвертые – о куске хлеба, а многие вообще ни о чем, их несло Ветром Истории. Тем не менее, у социальных систем своя железная логика, своя рациональность и она пробивает себе путь посредством интенций, воль и желаний людей, решающих, как им кажется, только свои проблемы. Как говорил Маркс, «Крот Истории роет медленно».
Большевистская революция стала историческим средством создания новой, полностью очищенной от собственности, русской власти и решения проблемы: как обеспечить существование бессобственнической власти в мировой системе, основанной на частной собственности? Но это – русская сторона дела. Была и мировая, капиталистическая, и она не менее, а быть может, как знать, и более важна: большевистская революция была тем способом, по-видимому, вообще единственным, с помощью которого мировой антикапитализм, Большой Левый Проект мог реализовать себя в качестве социума – внутри и одновременно вне капсистемы, in and out at the same time.
Русская (евразийская) власть нашла в западном (североатлантическом, мировом) капитализме, точнее в его негативной, «отрицательно-институциональной» (антисистемной, социалистической) форме средство самоочищения от собственности, включая капитал; это, в то же время, предполагало смену персонификатора русской власти, очищения ее от прогнившего, зараженного буржуазной (или парабуржуазной) собственностью, «капитализированного», олигархического самодержавия.
В свою очередь мировой антикапитализм нашел в русской власти, в ее чистой форме средство самореализации и возник как евразийский (Россия, Восточная Европа, Китай) феномен с глобальными устремлениями; эти энергетические устремления, однако, так и не реализовались в полной мере, а вещество антикапитализма осталось ограничено Евразией, за небольшими исключениями, подтверждающими «евразийское» правило. Триумфом ненавидевшего Россию Маркса и марксизма стали, по иронии истории, русская революция и ленинизм. Степной калмыцкий прищур скуластого Ильича – евразийца со смешанной (немецко-еврейско-русско-калмыцкой – воистину евразиец!) кровью стал историческим ответом Евразии и ЦЕВМ мировому капиталу. За потомком поволжских степняков пришел потомок кавказцев – чудно.
С историческим коммунизмом связан некий парадокс, который до сих пор не только не объяснили как следует, но даже не замечают. Это капиталистический парадокс русской истории. Несколько лет назад, в «Колоколах Истории», я уделил ему немало места, поэтому здесь о нем – в самом сжатом виде. Коммунизм как совокупность идей существует почти два с половиной тысячелетия, по крайней мере, со времен киников. Однако в качестве особой социально-экономической системы коммунизм реализовался только в капиталистическую эпоху, как отрицание капитализма – отрицание, ставшее основой и средством отрицания, свержения самодержавия, т.е. решения русского вопроса («что делать?»). «Исторический коммунизм» – это антикапитализм и только антикапитализм. В истории не было таких социальных систем как «антирабовладение» или «антифеодализм», а антикапитализм был. В равной степени, в истории не было иного субъекта, кроме русской власти, причем тоже в негативной форме антивласти – партии профессиональных революционеров, чиновников антисамодержавия и бюрократов антикапитализма одновременно, способного реализовать антикапитал как высшую (в смысле: законченную и чистую) форму русской власти.
Русская антикапиталистическая революция, планировавшаяся ее организаторами как начало мирового погрома капитализма, буйствовала и бесновалась и под знаменами идеологии марксизма, и под лозунгами Великой Французской революции реализовывала ее политическую программу. Эта программа была элементом геокультуры Просвещения, представляя собой революционную, «французскую» версию прогрессизма; другой, эволюционной версией был англосаксонский либерализм (не путать с «неолиберализмом» англо-американских «неоконов» наших дней, представляющим по сути правый радикализм, цель которого – глобальный погром в интересах капитала, государств ядра капсистемы и ТНК). Французская революционность иссякла в 1871 г. с Парижской коммуной. Революционный (континентальный!) проект пошел на восток и был подхвачен Россией, которая и реализовала его в виде системного коммунизма, интернационал-социализма; ответом на него родины крещеного еврея герра доктора Маркса стал национал-социализм антисемита Гитлера.
Исторический коммунизм – советская система – был решением одновременно противоречий и самодержавного строя, выходом из его тупика или, если угодно, разрубанием гордиева узла русской истории, и капиталистической системы, правда, не на уровне непосредственно материального производства, а в сфере власти и идей.
Итак, только русская власть с ее автосубъектным, неограниченным, надзаконным характером, с ее гиперволюнтаризмом и свободой от населения (общества), превратившаяся в исторический (советский) коммунизм, могла реализовать на практике левый европейский проект и попытаться создать на евразийской основе мировой антикапитализм. Постоянно демонстрируя триумф субъекта, каковым является автосубъектная власть, над системой, которая в виду этого лишь условно, теоретически может быть названа системой, на практике же часто мы имеем дело лишь с объединением, порой деградирующим до множества, русская власть очень часто выступала в качестве сверхсубъекта, суперъевропейского субъекта, не ограниченного практически ничем.
В Европе субъект, будь то монарх, nation-state или капитал был ограничен другими социально или институционально оформленными субъектами; в России же, если и появлялась иная, чем властная, субъектность, то часто она либо не фиксировалась институционально, либо прямо стремилась к антиинституциональной авто/моносубъектности. Субъект-русская власть имел полную свободу быть сверхреволюционным независимо от конкретной властной формы (Пётр I, большевики) или политического направления (левые радикалы – большевики 1917 г., правые радикалы 1990-х). Историческая природа позволяла русской власти быть суперъевропейцем как в революции, так и в реакции; впрочем, точнее будет сказать, что автосубъектный и надзаконный характер позволял русской власти метафизически существовать вообще по ту сторону революции и реакции, добра и зла – автосубъект находится вне морали и вне политики. Это – «плата» за единственность в качестве и европейца (вспомним Пушкина с его «правительство у нас единственный европеец»), и субъекта.
В любом случае внешняя европеизация и модернизация России имела тенденцию усиливать, а не ослаблять ее автосубъектную суть, ослаблялась лишь конкретная структура власти, которая вступала в острое противоречие с общей логикой развития.
Еще раз напомню, что исходно власть, восторжествовавшую в XVI–ХХ вв. в России, начали ковать в виде ЦЕМВ кочевые народы на востоке Евразии. Однако свой настоящий дом, locus stаndi и field of employment она нашла не на кочевом востоке евразийского Хартленда, а на земледельческом западе. Правда, чтобы поселиться в этом доме, ей пришлось модифицироваться, «бросаться в котел с кипящей водой, чтобы омолодиться», менять кожу. Первый раз это произошло в XV и особенно в XVI в. на русской аграрной основе, второй – в ХХ в. на западной индустриально-капиталистической. Не так ли уж не прав был «любимец партии» Н.Бухарин, назвавший Сталина «Чингис-ханом с телеграфом»? С евразийской точки зрения совершенно прав или, как сказали бы монголы, наши братья во Власти, туйлын зöв.
17. Кратократия
Советский коммунизм не только продемонстрировал все принципиальные черты ЦЕМВ, русской власти, но и довел их до логического завершения, до предела. Он создал господствующий слой полностью лишенный собственности, осуществив мечту Ермолая Еразма и Ивана IV. В 1550-е годы монах Ермолай Еразм подал Ивану IV, тогда еще не Грозному, «сказку», т.е. аналитическую записку, где предложил не раздавать больше дворянам земли в поместья, а посадить дворян на продовольственный паек (кстати, именно так в XVII в. поступили в сегунате Токугава по отношению к самураям). Ивану Грозному идея очень понравилась, но он не посмел ее реализовать. Номенклатура, т.е. господствующая группа, где каждый ранг отличается от другого только объемом потребления, пайком, это и есть реализация мечты Ермолая Еразма и Ивана IV.
Различные ранги господствующих групп советского общества отличались уровнем и объемом властных полномочий, а материально это выражалось в объеме потребления («паек» и т.п.). Коммунистическая власть – высшая стадия русской власти – была принципиально ничем не ограничена. Ленин писал, что это – «ничем не ограниченная, никакими законами, никакими абсолютно правилами не стесненная, непосредственно на насилие опирающаяся власть». Привет Ивану IV.
Иными словами, речь идет о такой власти, основой которой является власть-насилие, осуществляемая в масштабах всего общества, в массовом порядке; ее осуществляют массы под руководством «партии». Коммунизм есть русская власть эпохи массового общества, когда массовая организация власти-насилия становится стержнем данного социума. Ясно, что снижение уровня массового насилия, ослабления его организации должно было стать и стало началом конца такого типа общества.
В конце 1980-х годов я определил советское общество, общество «власти власти» как «кратократию» (анализ ее социальной природы представлен в моих работах «Кратократия» и «Взлет и падение перестройки», опубликованных в 1991–1993 гг. журналом «Социум», главным редактором которого в то время был Александр Золотарёв).
В 1929–1933 гг. советские крестьяне были прикреплены к земле, а точнее – к новой служебной организации, колхозам. С 1940 г. к месту службы были де-факто прикреплены рабочие – без разрешения администрации они не могли перейти на другую работу. Партийная организация жестко прикрепила к себе (как роду службы) руководящих работников, кадры – т.е. господствующие группы. И чем выше был статус, тем вероятнее (по крайней мере, до 1953 г.) было жестокое, вплоть до смертной казни, наказание. Только с 1953 г. номенклатура перестала бояться за свое физическое существование (с хрущевского времени высокий статус стал гарантией мягкости наказания, с «расстрельным эгалитаризмом» было покончено, теперь если кого и стреляли, то, как правило, простой люд, «винтиков»). В 1956 г. рабочим вернули право свободно менять работу. С середины 1970-х годов колхозники стали получать паспорта, и это было одним из признаков надвигающегося разложения строя, новой смуты.
Однако наиболее поразительной была над- (а следовательно и непод-, вне-) законность коммунистической формы русской власти, ее воплощение – КПСС, которая была над(вне)законна в полном соответствии с советским гражданским правом. Согласно последнему, любая организация могла существовать (т.е. быть юридическим лицом, владеть имуществом и т.п.) в разрешительном порядке – государство должно было ее разрешить. Советское государство разрешило существование всех организаций в СССР, за исключением одной – КПСС. Более того, это КПСС (ВКП(б), РКП(б)) когда-то «разрешила» существование СССР – создала его. Не закон определял в СССР существование КПСС, а решения КПСС были источником закона.
Разумеется, в качестве контраргумента можно попытаться привести статью 6 Конституции СССР 1977 г., где о КПСС заявлялось как о руководящей и направляющей силе советского общества. Проблема, однако, в том, что «сила», «руководящая», «направляющая» не юридические термины. Это метафоры, не конкретизированные юридическими формулировками. Легальность, право – это не общие заявления, а юридические формулировки и четко прописанный правовой механизм. Причем сами коммунистические руководители прекрасно ощущали и понимали надзаконность и внезаконность своей власти. Два примера.
Первый – из «оттепели», 1960 г. Когда Хрущёв узнал, что находящимся под судом Рокотову, Файбишенко и Яковлеву – королям советского «черного рынка», возглавлявших сеть нелегального оборота золота и иностранной валюты, светят всего лишь пять-шесть лет тюрьмы, он потребовал расстрела, поскольку речь шла об огромных для того времени суммах. Генеральный прокурор попытался возразить, что такое наказание не соответствует закону. Хрущёв пришел в ярость и заорал: «Закон над нами, над коммунистической партией или мы над законом?!». Ответ был очевиден, в результате за время суда законы менялись трижды и обвиняемых подвели под расстрельную статью.
Второй пример – из времен перестройки, 1990 г. Перед нами секретный документ «О неотложных мерах по организации коммерческой и внешнеэкономической деятельности партии». Он датирован 23 августа 1990 г., имеет № 15703 и направлен за подписью заместителя Горбачёва по ЦК КПСС Ивашко Горбачёву (впервые этот документ – в выдержках – опубликован мной в работе «Кратократия. Взлет и падение перестройки» // Социум. М. 1992. № 10. С.117). Документ констатирует: «как свидетельствуют уроки Восточной Европы, непринятие своевременных мер по оформлению (речь, понятно, идет о юридическом оформлении. – А.Ф.) партийного имущества применительно к требованиям коммунистической работы и включение его в нормальный хозяйственный оборот, особенно в условиях перехода к рынку, неминуемо грозит тяжелыми последствиями для партии» (с. 2 документа). Далее идут конкретные рекомендации, как избежать тяжелых последствий: «Потребуется соблюдение разумной конфиденциальности и использование в ряде случаев анонимных форм (подставных фирм. – А.Ф.), маскирующих выходы на КПСС. Конечная цель, по-видимому, будет состоять в том, чтобы наряду с «коммерциализацией», имеющейся в наличии партийной собственности, планомерно создавать структуры «невидимой» партийной экономики, к работе с которой будет допущен очень узкий круг лиц, определяемый Генеральным секретарем ЦК КПСС или его секретарем» (с.2–3 документа). Не этот ли «узкий круг» начал осенью 1991 г. полеты из окон – не во сне, а наяву, и стал в массовом порядке кончать жизнь самоубийством?
«Невидимую» сеть партийной экономики в документе предлагалось создавать неотложным образом по следующим направлениям.
«– Подготовить предложения о создании каких-то новых «промежуточных» хозяйственных структур (фонды, ассоциации и т.п.) (не знаю почему, но когда я прочел эти строки, у меня в памяти тут же возникли связки: «фонд» – фонд Горбачёва, «ассоциация» – ассоциация Шеварднадзе. – А.Ф.), которые при минимальных «видимых» связях с ЦК КПСС могли бы стать центрами формирования «невидимой» партийной экономики (нет, что ни говори: большевики все-таки даже экзистенциально – партия «нового типа». Даже 70 лет пребывания у власти не истребили духа нелегальщины. Впрочем, удивительно ли? Ведь все 70 лет их власть была нелегальной, хотя здесь можно и спорить. – А.Ф.);
– безотлагательно приступить к подготовке предложений об использовании анонимных форм, маскирующих прямые выходы на КПСС, в развёртывании коммерческой и внешнеэкономической деятельности партии (какой язык, а! – А.Ф.);
– рассмотреть вопросы о создании контролируемого ЦК КПСС банка с правом ведения валютных операций, об участии партии своими валютными ресурсами в капитале оперирующих в международном масштабе фирм, контролируемых хозяйственными организациями друзей (выделено мной; кратократический новояз – А.Ф.). Для обеспечения внешнеэкономической деятельности следовало бы также безотлагательно начать аккумуляцию на отдельном счёте КПСС партийных взносов загранучреждений;
– провести консультации с Госснабом СССР по вопросу об использовании для внешнеэкономического сотрудничества партии советского имущества, остающегося после вывода советских войск из Чехословакии, Венгрии и ГДР» (указанный документ с. 4–5).
Что же получается? КПСС – у власти, а коммунист № 2 пишет коммунисту № 1 о необходимости создания «невидимой» (т.е. внелегальной) структуры партийной экономики. Почему? Да потому что власть – надзаконна, внезаконна, а следовательно, и ее «экономика» (т.е. пущенное в дело имущество, не являющееся собственностью, так как нет собственника, собственность есть не кража, а юридическое отношение, предполагающее наличие юридического лица, разрешенного государством) должна быть внелегальной, нелегальной. Отсюда – в силу природы власти – всего один шаг до использования в указанном процессе внелегальных, т.е. криминальных методов, средств и групп создания такой «экономики» как наиболее адекватных по своей, потусторонней закону природе.
У криминализации позднесоветского и постсоветского общества не один источник, но главный – это, безусловно, вне-, над-, неподзаконная природа власти и контролируемого ею имущества, которое в новых условиях можно было сохранить, поделить, присвоить только вне-, над- и неподзаконными методами. А криминал обеспечил адекватные средства и формы. Другие средства и формы обеспечил мировой рынок, но это отдельная тема.
В «сухом остатке»: в советской пирамиде власти, чем выше статус организации, тем юридически менее определен ее статус, тем менее она подзаконна. На вершине пирамиды – вообще над- и внезаконная КПСС. Однако пришла перестройка, началось правовое оформление и вот тут-то «стали последние первыми, а первые – последними», и КПСС оказалась перед лицом «неминуемых тяжелых последствий», о которых предупреждал Ивашко. Единственным выходом стало превращение внелегальной власти во внелегальную экономику и превращение этой последней в законную собственность. Обе операции – с активным использованием внезаконных, а то и просто криминальных методов, средств и структур. Криминализация, таким образом, стала формой и способом не только разложения старого советского строя, но и возникновения нового постсоветского, который, точнее, его господствующие группы исходно формировались как административно-криминальная матрица в неолиберальном (свобода без равенства, т.е. свобода сильного по отношению к слабому) «идеологическом» обрамлении. А как известно, генезис явления определяет его содержание и дальнейшее функционирование.
Надзаконность власти, по крайней мере, самой верхней ее части сохраняется и в постсоветском обществе, в нынешней РФ. Де-факто главной, решающей структурой власти в РФ является Администрация президента. Об этом «органе» нет ни слова в конституции, однако именно он формально технический, как когда-то «собственная Его Величества канцелярия» Николая I с ее шестью (на 1842 г., после создания шестого отделения, управлявшего Закавказьем) отделениями, является главной властной структурой страны. И пытается выполнять эта структура функции вовсе не технические, а те, которые в советское время выполнял ЦК КПСС, правда, делает это намного хуже – ресурсы не те, кадры не те и школа не та; да и страха нет, а русский/советский чиновник хорошо работает (точнее: работает настолько хорошо, насколько может) только со страхом, когда его на цугундер могут, а то и подалее. В этом плане русский либерализм на практике есть не что иное, как практически полная, преступающая мораль и закон вседозволенность чиновника, поэтому 1990-е годы в РФ во многом похожи на 1890-е в России, хотя, конечно же многократно превосходят их по масштабу лихоимства и безнаказанности – глобализация, понимаешь, как мог бы сказать один из творцов этих девяностых.
18. Еще раз о евразийскости России
И здесь уместно обратиться к одному из аспектов евразийскости России: о спорах, чего больше в России – европейскости или азиатскости, о том, чем она является – Евразией или Азиопой. Я убежден: постановка вопроса о России-Евразии как о сочетании и борьбе двух начал, европейского и азиатского, глубоко ошибочна и бесплодна, она вообще ликвидирует Россию как целостность и как предмет исследования, подменяя ее двумя склеенными половинками, к России не имеющими никакого отношения.
В России нет никакой азиатчины («китайщины») в том смысле, который имели в виду многие русские и западные мыслители, т.е. в смысле неких восточных цивилизационных начал. Очень многие трактовали и трактуют «не-западность» (России) как «восточность» (привычка мыслить примитивными бинарными оппозициями и следствие практического незнания и непонимания того, что такое Восток в положительном смысле) и отождествляют Европу с Западом. Это неверно. Была античная Европа, была и есть Западная («франкская», «каролингская») Европа, была и есть русская (северо-восточная) Европа.
У них разные природно-хозяйственные основы, разные векторы развития, разный потенциал формирования антагонистических социумов, разные типы соотношения власти и собственности и, что очень важно, разная степень непосредственной включенности в развитие евразийского хартленда. Последний не имеет исторически значительного и значимого отношения к азиатским цивилизациям, которые порождены Прибрежным Поясом и по сути ограничены им. И античная, и особенно Западная Европа развивались относительно автономно от Евразии-хартленда; автономное развитие от него Северной (скандинавской) Европы, исходно во многом похожей в своей поздневарварскости на северо-восточную, сделало ее развитие в большей степени похожим на Запад, чем на Россию.
Но дело не только во включенности русской Европы в евразийский хартленд, в степени этой включенности и не в том, что евразийский хартленд не относится ни к одной из великих азиатских цивилизаций. Намного более важно то, что русская власть, будь то самодержавие или коммунизм, являясь субъектом, есть отрицание любой «азиатчины», о которой писали Белинский, Ленин и многие другие; и если путешественникам XVI–XVII вв. поверхностно уподобляющим Московию Османской империи или Китаю это было простительно, то уж высоколобым интеллектуалам ни в коем случае. Более того, уже в ордынско-московской власти с ее надзаконностью, внезаконностью присутствовало отрицание азиатскости – оставалось к надзаконности «добавить» субъектность. О коммунистическом строе я уже и не говорю.
Если русская власть как особый субъект и Россия-Евразия как особый исторический тип есть отрицание азиатскости, то по отношению к европейскости, понятой как западность, они выступают как преодоление или, точнее, как гипертрофированная форма европейской субъектности. Русская власть – гиперсубъект, субъект-экстремист. Забегая вперед отмечу, что коммунистический строй в этом плане есть не только завершенная форма русской власти, очищенная от всех привесков собственности, но и завершенная форма европейской субъектности, очищенная практически от всех привесков – ограничений – системности. Это – триумф субъектности над системностью. «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью» – и «сказку» Ермолая Еразма, и «сказку» («свобода – равенство – братство») Великой французской революции. В связи с этим можно сказать: Россия-Евразия есть распространение сформировавшегося в русской Европе как части евразийского хартленда особого субъекта на этот хартленд, это – субъектизация евразийского хартленда посредством власти. И в этом нет ничего азиатского, только гипертрофированно-европейское, а потому и не европейское, а русское. История не любит бинарных оппозиций, ей милее триады-троицы. Например, Восток (Азия) – Россия (Евразия) – Запад (Европа).
17. Блюстители русского пространства и западного времени
Факт устойчивости, самовоспроизводства надзаконной власти в России, несмотря на смену ее структур, говорит о глубоких, многовековых корнях этого феномена. Администрацию президента РФ «придумали» не нынешние клерки – за несколько столетий до них это сделали многочисленные творцы русской власти из Орды и Московии. А Санкт-Петербургская эпоха подтвердила, причем здесь особенно важен и интересен пример не столько самодержца Петра, сколько борца с самодержавием Павла Пестеля.
По его проекту – «Русской Правде» – в России после свержения самодержавия вводились республиканский строй и разделение властей: законодательная (Народное вече), исполнительная (Державная дума), судебная. Все как, например, в Америке после 1776 г.
Однако!
Над тремя ветвями власти должна была возвышаться еще одна – четвертая, а точнее, первая. Называлась она «блюстительная власть». На самом деле, то была сверхвласть, власть надзаконная. Ее задача – контроль над тем, чтобы три ветви не выходили за рамки конституции. Центральный орган «блюстительной власти» – Верховный собор, который состоял из 120 (по-видимому, по числу активных декабристов) избиравшихся пожизненно членов, именуемых боярами (кстати, именно Верховный собор назначал главнокомандующего во время войны).
Перед нами по сути – нечто вроде ЦК КПСС или олигархическое, коллективное самодержавие, которое, впрочем, довольно легко превращается в индивидуальное: диктатор де-факто превращается в монарха (в виде чего-то похожего на протектора, отца нации и т.п.) или даже де-юре провозглашает себя таковым. О том, насколько легко и, самое главное, логично русская власть переходит от коллективной формы к индивидуальной, свидетельствует история советского коммунизма – вовсе немонархического строя: правление каждого нового генсека начиналось с «коллективного руководства» («возвращение к ленинским нормам»), а заканчивалось тем, что партийным новоязом обозначалось как «культ личности» или «волюнтаризм».
Таким образом, надзаконность (надконституционность) Администрации президента РФ не есть ни злой умысел, ни выверт истории – это системно-историческая черта, воспроизводство которой лишний раз доказывает «правило А.А.Зиновьева»: «Эволюция крупных сложных систем необратима». В ходе эволюции системы могут менять структуры, структурно меняться, но “la plus ça change la plus ça rêste la même chose”, по крайней мере, по своей сути, по базовым принципам. Более того, структурные кризисы и изменения (часто осуществляемые с помощью противников системы – «принцип «Матрицы-2», наиболее ярко проявляющийся в истории капсистемы) как раз и обеспечивают сохранение системы, постоянно жертвующей своими конкретными историческими структурами, отбрасывающей их, как ящерица хвост.
Что касается ЦЕМВ, мы даже можем сказать: чтобы сохранять свои базовые, сущностные характеристики, распространяясь в новые, меняющиеся условия и адаптируя себя к земледельческому, а затем индустриальному окружению, к христианскому миру, ЦЕМВ принимала различные формы – ордынско-московскую, самодержавную, коммунистическую. В ходе этого она вырабатывала такие адаптивно-адаптирующие функции и черты, которых у нее исходно не было – субъектность (которая по логике исходной ЦЕМВ превратилась в автосубъектность), надзаконность ордынско-московской власти, ставшая одной из главных особенностей русской власти. В новых условиях эти черты должны были обеспечить сохранение базовых черт – примата власти над собственностью (исторически оказалось – вплоть до полного уничтожения последней как характеристики господствующих групп) и военно-служилого характера социальной организации. В свою очередь воспроизводство этих черт в новых условиях работало на новоприобретенные черты, на «властный неокортекс» – авто(моно)субъектность и надзаконность.
Подобно королеве из «Алисы в стране чудес», ЦЕМВ и ее «наследники» должны были постоянно бежать, чтобы оставаться на месте – в нашем контексте читай: чтобы оставаться самими собой. В связи с этим необходимо отметить еще одну важную общую черту как ЦЕМВ, так и сохранивших ее в качестве ядра переходной ордынско-московской и русской власти (в самодержавной и коммунистической вариантах последней), – экстенсивный характер развития, т.е. развития в большей степени «вширь», в пространстве, чем «вглубь», во времени.
Показательно, что в советских учебниках по истории, историческому материализму, политэкономии постоянно подчеркивалось: феодализм и капитализм в России (т.е. на евразийском пространстве) развивались не столько «вглубь», сколько «вширь». По сути это значит, что указанные формы, определяемые по типу собственности, не обретали в России глубоких и прочных корней. А потому важна здесь не собственность, а власть. Перед нами – «кочевой феодализм» и «кочевой капитализм» или, как минимум, «бегущие» по поверхности «-измы». Экспансия, расползание в пространстве, использование пространства как мощного геоисторического оружия, обмен пространства на время – вот что характеризует русский (евразийский) тип развития. «Старик менял пространство на время» – это слова Николая Рубашова, героя «Слепящей тьмы» Артура Кёстлера, о Ленине. Те же слова можно сказать о Кутузове; в 1941 г. тоже вышел обмен пространства на время. А вот у немцев в 1945 г. такого «товара» на «обмен» не оказалось; как заметил Б.Лиддел Гарт, в 1945 г. у немцев уже не было пространства, которое можно было защищать.
Экстенсивное, "кочевое" развитие – черта ЦЕМВ, причем в ее исходной, архаично-номадической форме, не раз проявляла себя физически, конкретно в русской истории даже XX в., словно выстрел из прошлого. Это и создание Белой армии и особенно Красной армии в 1918 г. будто из ничего. это и эвакуация 1941 г., которая по сути представляет собой скифскую откочевку индустриальной эпохи – поставили на "повозки" (в вагоны) заводы и фабрики и "откочевали" на восток: адью, Дарий-гитлер.
И как "откочевали"! За 5 месяцев Совет по эвакуации (председатель – Н.М.Шверник), заместители – М.Г.Первухин и А.Н.Косыгин) демонтировал и переместил, часто буквально за часы до прихода врага, на Урал, в Сибирь и Казахстан 1524 предприятия, в том числе крупных, в основном военных заводов типа "Запаорожстали", "Днепроспецстали", Ленинградского кировского завода и др. плюс 30–40% рабочих с каждого предприятия. Вот что значит монгольско-ордынская закваска, но размах уже русско-индустриальный. В любом случае, Homo mobilis, будь то nomadicus или soveticus, – исторический агент, адекватный хартленду, извечный обменщик пространства на время, текучий элемент евразийской истории, постоянно уносимый ее ветром. И направляемый железной волей ее правителей – от Чингис-хана до Сталина.
Экстенсивный характер русского развития, связанный с наличием свободных пространств и невысокой продуктивностью почв, оказал существенное влияние на развитие не только собственности, но на революционные процессы и характер развития армии. С наибольшей очевидностью это влияние проявляется в периоды демографического роста. Здесь особенно интересно и показательно сравнение России с Западной Европой XVIII–XIX вв., которое проводит У.Макнил.
В Западной Европе главным фактором нарушения социального и политического равновесия в конце XVIII – начале XIX в., считает американский ученый, стал ускорившийся после 1750 г. демографический рост. Именно он стал если не причиной, то основой Великой французской революции и наполеоновских войн (следующий демографический скачок в Центральной и Восточной Европе в конце XIX – начале ХХ в. обеспечил людской массой революции и мировые войны первой половины ХХ в.).
В Восточной Европе и особенно в России рост населения проблем подобного рода не создавал. Во-первых, огромные пространства сами по себе (экстенсивное развитие) могли поглощать демографический «избыток»; во-вторых, эти пространства требовали огромной армии, в которую и вливалась часть нарастающей людской массы. Результат – рост численности армий Пруссии, Австрии и особенно России с ее миллионной к середине XIX в. армией.
Русская ситуация, однако, изменилась во второй половине XIX в.: комбинация исчерпанности к концу века пространств, которые можно освоить, с бьющим все рекорды демографическим ростом стала «мальтузианской» основой двух русских революций ХХ в., гражданской «горячей» (1918–1922) и «холодной» (1920–1930-е годы) войн: если в 1812 г. численность населения России составляла 41 млн. человек, то в 1851 г. – 69 млн. человек, в 1897 г. – 125,6 млн., а в 1914 г. – 165 млн. человек. Фактического удвоения населения за 75 лет самодержавная система, ее структуры вынести не могли. Они не были способны обеспечить «интенсив», а возможности «экстенсива» исчерпались.
Аналогичная ситуация сложилась в позднебрежневском СССР, на рубеже 1970–1980-х годов – система оказалась неспособна обеспечить «интенсив», адекватный разворачивающейся в ядре капиталистической системы научно-технической революции, а экстенсивные факторы роста были исчерпаны. Вот некоторые показатели: если в восьмой пятилетке (1966–1970) объем производства в промышленности (официальная советская статистика) вырос на 50%, в сельском хозяйстве – на 21%, а производительность труда – на 39%, то в десятой пятилетке (1976–1980) – соответственно на 24%, 9% и 17%, а в одиннадцатой пятилетке – на 20%, 6% и 16%. Тенденция очевидна.
В 1975–1982 гг. темпы вытеснения физического труда машинным составили в СССР 0,7% в год; рост трудоспособного населения во второй половине 1970-х годов – 0,25% в год, а стоимость незанятых рабочих мест в народном хозяйстве страны составила 12% от общей стоимости основных производственных фондов. Реагируя на эту ситуацию СССР, опять изменил свое положение в мировой системе, но не так, как в 1917 г., а диаметрально противоположным образом, на пути отказа от левого проекта, от державы-империи, от развития на основе передовых технологий. Вместо этого – запишите нас в свое буржуинство: господствующие группы СССР отказались от антисистемности; уже поздний СССР, а затем РФ стали элементом (сырьевым, зависимым) капсистемы, вернулись в полупериферийное экономическое состояние в духе начала ХХ в., только с относительно худшими показателями – уже не пятое место, а ниже.
Сам переход, поскольку осуществлялся по сути сверху, а не снизу, как в 1917 г., и его относительная мирность во многом (хотя я далек от монокаузального объяснения) обусловлены, помимо прочего, и отсутствием демографического пресса. Но – нет революции, нет и интенсива. Впрочем, есть нечто сравнимое с гражданской войной и ее последствиями – это конфликты по периметру границ бывшего СССР и, самое главное, убыль населения со скоростью почти 1 млн. человек в год, потери военного масштаба без войны. Впрочем, можно считать это социально-экономической войной «верхов» против «низов», или, как говорит К.Лэш, «революцией элит», поворачивающей вспять во всем мире процессы эпохи 1789/1848 – 1968 гг. Россия в этом плане, как и в 1917 г. – крайний, почти чистый случай некой общемировой тенденции.
Экспансия имперских структур русской власти развивалась главным образом на восток. Правда, самодержавие кое-что добрало в XVIII в. на западе, однако после наполеоновских войн территориальный прирост обеспечивался на востоке. В этом плане Евразия русских проделала путь, противоположный Евразии тюрко-монгольских кочевников, объединявших евразийский хартленд с востока на запад. Геоисторически русская власть стала ответом аграрно-индустриального запада хартленда его востоку. Перед нами две фазы и два типа объединения хартленда: условно говоря, монгольский (доиндустриально-кочевой) и русский (аграрно-индустриальный). Политическая утопия (или утопическая политика) барона Унгерна фон Штернберга была попыткой объединить оба типа. Однако она была реакционной, бежала против времени (в чем-то она кажется политическим коррелятом некоторых идей евразийцев), хотя внешне была весьма захватывающей и эстетичной на варварский манер. Адекватную времени, революционную попытку успешно осуществили большевики, именно поэтому они так серьезно отнеслись к Унгерну и его затее, верно уловив его направленность, принцип конструкции.
В своей сухопутной экспансии русская власть не могла избежать контактов, главным образом негативных, с капиталистической системой, воплощающей торжество собственности овеществленного труда (капитала) и времени, с системой, персонификаторами и блюстителями которой выступали англосаксы (англо-американцы). Речь идет о контакте/конфликте/противостоянии между двумя различными моделями организации социального пространства и времени: североатлантической (капиталистической, англосаксонской) и евразийской (самодержавно-коммунистической, русской).
Как уже говорилось выше, наметившееся пунктиром уже к концу Северной войны (с Гангутского боя в 1714 г.) противостояние Великобритании и России было отложено на сотню лет, до Венского конгресса в 1814 г. «Между» Утрехтом (1713) и Веной англосаксы были заняты французами. С Вены (1814) и до Мальты (1989) противостояние России и англосаксонских держав становится осью мировой политики, а после 1917 г. и со всей очевидностью после 1945 г. превращается в глобальную схватку двух систем – капитализма и коммунизма, двух крайних вариантов европейской просвещенческой, западной идеологии – либерализма и марксизма. При этом, правда, за одним вариантом стоял Запад, Северная Атлантика, а за другим – Восток, Евразия. Помимо прочего, то было противостояние двух геоисторических зон – Евразии и Северной Атлантики, континентальной, ЦЕМВ и островной (морской), западно-евразийской.
В этом противостоянии обе стороны влияли друг на друга, «встраивая» в оппонента свои черты. Точнее так: каждый пытался продемонстрировать, что может лучше, чем главный противник решить некие задачи, забывая, что некоторые задачи противостоящей системы принципиально разрешимы только в ее рамках и на ее «поле», что попытка решить их у себя или даже поставить в «повестку дня», приняв язык противника, может иметь катастрофические последствия (подр. об этом – ниже).
Капиталистическое, североатлантическое влияние на Россию/СССР наиболее очевидно просматривается в пореформенном квазикапитализме, в нынешнем криминально-либеральном («олигархическом») капитализме и в ряде менее заметных, но весьма важных по сути и последствиям моментах, о которых я скажу ниже. Однако и влияние России и особенно СССР на мир, на капиталистическую систему было огромным, всеохватывающим и глубоко проникающим – по крайней мере до рубежа 1960–1970-х годов. Об СССР, который самим фактом своего существования трансформировал капсистему (и тем самым выполнил для нее очень важную, хотя и грозившую ей в случае советского успеха летальным исходом работу), вообще можно сказать, что это пик влияния Евразии, ЦЕМВ на мир. Здесь мы имеем непрямую, косвенную, опосредованную Россией и СССР центральность ЦЕ. Эта центральность «непрямого действия», как мог сказать бы Б.Лиддел-Гарт, четко проявляется в: а) мировых войнах за гегемонию в капсистеме; б) «холодной войне; в) подъеме «национально-освободительного» движения на периферии капсистемы – от «пробуждения Азии» в первой четверти ХХ в. до краха колониальной системы, до кубинской революции и победы Вьетнама над США в третьей четверти ХХ в.; г) в формировании “welfare state” в ядре капсистемы; д) в послевоенном подъеме Германии и Японии («немецкое чудо» и «японское чудо») и превращении этих побежденных во II мировой войне стран в новые «центры силы» мировой капиталистической системы.
Есть кое-что еще, но здесь можно ограничиться и этим. Итак, по порядку.
[ предыдущий | следующий ]
No comments:
Post a Comment