Начну с предварительного замечания относительно характера ведения общественной дискуссии в сегодняшней России. Именно с этим, мне кажется, связано большинство недоразумений относительно обсуждения у нас темы национализма. Что такое нормальная современная общественная дискуссия? Это когда идет состязание за семантическое определение ключевых общественных понятий - власть, демократия, свобода и т.д. Райнхарт Козеллек, создавший словарь «исторических понятий» современности, называет такие понятия базовыми понятиями. Их специфика состоит в том, что у них нет одного «правильного» смысла. Их семантическое определение - всегда предмет общественного спора. Наличие такого спора является неотъемлемой особенностью современного общества.
Но если мы обратим внимание на нынешнее российское общество, то возникают сомнения, что по этому критерию его можно отнести к современным обществам. Публичная дискуссия у нас ведется, так сказать, позиционно. Это означает, что люди сидят в своих окопах, и их единственная задача состоит в том, чтобы эти окопы изо всех сил оборонять. Языковая тактика этой борьбы сводится к тому, что есть понятия, с помощью которых представители одного лагеря обозначают свою позицию, и есть слова, с помощью которых они обозначают позиции своих противников. Все эти слова и понятия всего-навсего маркируют вашу приверженность тому или иному лагерю. В собственном смысле общественной дискуссии, то есть конкуренции за семантическое определение социально важных понятий, фактически нет. Нет состязания за то, чтобы предложить и отстоять собственную трактовку определенных понятий. Слова являются не осмысленными понятиями, а стигматами, эмблемами: они пользуются для того, чтобы пометить своих и чужих в ходе враждебной перепалки.
Нечто напоминающее общественную дискуссию возникает у нас в одном-единственном случае: когда понятие начинает использоваться в разного рода правительственных или президентских высказываниях - послании президента Федеральному собранию или в каком-то еще виде. И только тогда разворачивается нечто напоминающее общественную дискуссию. Например, там появляется слово «модернизация». Вслед за этим разного рода группы, точнее, экспертно-идеологические группировки, претендующие на выполнение экспертных функций при власти, начинают состязаться в том, чтобы навязать свое определение модернизации.
Кстати говоря, понятие «матрица» или «культурная матрица», которое мы сегодня обсуждали, имело именно такую судьбу: оно появилось сначала как экзотический плод рефлексий социолога С. Кирдиной, потом вдруг всплыло в языке В. Суркова - и вот, пожалуйста, мы ее сегодня обсуждаем битый день. Говорю это не в порядке критики - напротив, считаю, что понятиям, именно таким образом попавшим в поле экспертного и публичного обсуждения, по-своему везет: здесь появляется хотя бы какая-то общественная дискуссия.
А вот понятию «национализм» и его производным в этом отношении не повезло. Национализм у нас не всплывает в государственно-правительственных речах, а потому никакой общественной дискуссии о национализме у нас нет. Попытка нечто по этому поводу сформулировать после событий на Манежной площади на уровне публично транслированных президентских и правительственных совещаний показала, что сколько-нибудь развитого общественно-политического языка для обсуждения этих проблем у нас попросту не существует. (Существует академическая литература, связанная с национализмом, но на поверхности общественной дискуссии это многообразие никак не обнаруживается.) Национализм - это просто ярлык, который используется в обрисованной окопной позиционной войне. Поэтому использование понятия «национализм» имеет чисто пропагандистский характер: это понятие побуждает не к самоопределению по данному вопросу, а имеет исключительно эмоционально-оценочный характер - для одних со знаком «плюс», для других со знаком «минус». Но в действительности национализм - это именно «основное историческое понятие»: оно существует как комплекс различных семантических интерпретаций самого широкого спектра. То есть когда вы используете слово «национализм», это еще ничего не означает. Только дав содержательную трактовку этому понятию, можно о чем-то разговаривать. Без нее это просто «пустое означающее» или чисто пропагандистский ярлык.
Теперь я позволю себе несколько содержательных замечаний. Название нашей панели связывает модернизацию и национализм. И я считаю эту связь правильной, более того - тривиальной, школьной. Национализм - это современное, модерновое явление. Никакого национализма в традиционном, немодернизированном обществе не бывает. Национализм - это такое же современное явление, как современная техника, как либеральная демократия, как нынешняя система международных отношений. Национализм и современность - это два взаимосвязанных, даже в каком-то отношении нераздельных явления. Напомню, что современное словоупотребление понятия «нация» возникает только в период Великой французской революции.
И здесь я кратко остановлюсь на некоторых основных функциях национализма в современных обществах.
Во-первых, в политическом отношении идея нации фундирует современное понятие суверенитета, определяет легитимного субъекта политического самоопределения в форме государства, существующего в системе других подобных же политических субъектов. Национализм, таким образом, формирует современную государственность и базовые характеристики системы международных отношений.
Во-вторых, важнейшим внутриполитическим аспектом национализма является также то, что он определяет характер политического строя современного государства в качестве массовой демократии. В отличие от демократий прошлого, современная демократия является формой репрезентативного правления не части общества, а общества в целом - в лице всех своих представителей. Чтобы подобная форма правления могла состояться, должно было произойти одно принципиальное изменение: традиционный сословный строй должен был быть упразднен и приведен к некоторому общему политическому знаменателю. То есть к идее политической нации, в стихии которой все равны, несмотря на всевозможные социально-экономические и культурные различия. Тем самым национализм упраздняет именно те оппозиции, которые и сегодня нередко звучали в нашем уважаемом собрании. Я имею в виду овеществленные противопоставления некоего просвещенного меньшинства и дремучего большинства, «города» и «леса» и т.д. Эти оппозиции имеют квазисословный характер, восходят к архаическим тропам так называемой интеллигенции и имеют досовременный характер. Национализм упраздняет подобные сословные и квазисословные границы, конституирует фундаментальное онтологическое равенство всех членов данного государства, являющееся условием и предпосылкой возможности позитивного политического и правового равенства.
Упразднение сословности в рамках идеи нации имеет не только политический, но и социальный аспект. Сословие по факту рождения привязывает человека к определенной группе. Он принадлежит обществу лишь постольку, поскольку принадлежит к определенной группе - семье, клану, сословию или корпорации. Идея нации позволяет индивиду быть собой помимо принадлежности к конкретной группе. Национализм позволяет создавать сложные формы кооперации и взаимодействия, которые в современном комплексном обществе приходят на смену традиционным институтам, основанным на элементарных интеракциях с очень ограниченным радиусом взаимодействия.
Национализм, таким образом, формулирует определенный социальный капитал, без которого невозможно функционирование экономики современного типа. Последняя основывается в социальном плане на очень широком радиусе доверия. Традиционная экономика не способна порождать сложные формы хозяйствования, так как основана на социальных отношениях с незначительным радиусом доверия. Большая семья, по сути, является здесь базовой единицей хозяйствования.
Наконец, национализм имеет огромное множество культурных импликаций, на которых я здесь не стану задерживаться. Собственно, современные культуры возникают и формируются как культуры национальные - в противоположность универсальным имперским формам существования культуры, основанным на едином языке (латынь), едином или безраздельно доминирующем религиозном авторитете и т.д. Отмечу, правда, один культурный аспект национализма, который не является столь очевидным, как круг тем, связанных с национальной культурой. Дело в том, что в современных обществах тяга к тому, чтобы принадлежать к нации, является неизбежной, прямо-таки экзистенциальной потребностью. В чем состоит антропологическая специфика положения человека в современном обществе? - Это неопределенность, являющаяся оборотной стороной экономической, технологической и прочей динамики современного мира. Неопределенность порождает потребность в компенсации - то есть в переживании принадлежности к чему-то стабильному, инвариантному. Подобная стабильность не может иметь конкретного характера - все конкретные социальные сущности находятся в процессе постоянного и ускоряющегося изменения. Абстрактная, но при этом эмоционально нагруженная идея нации наилучшим образом выполняет эту роль своеобразного экзистенциального прибежища, спасения от неопределенности и бремени постоянных перемен.
Не буду здесь приводить известные цифры и результаты исследований российского общества, но, полагаю, все здесь осведомлены, насколько критической является ситуация в России по всем перечисленным выше аспектам, упомянутым мной в связи с национализмом. Ответом на российские проблемы политического, социального и экономического плана является, конечно, национализм.
Но, к сожалению, этой формулой еще ничего не сказано. Здесь мы обязаны задать себе вопрос: какой национализм? Или точнее -если мы остаемся в русле реальной политики, а не фантастических популистских иллюзий: какой национализм в России сейчас возможен? В этой связи я хочу напомнить формулу Гельмута Плесснера, которую он использовал по отношению к немцам, - «запоздавшая нация». Мое предположение таково, что Россия - это не просто «запоздавшая», но, скорее, совсем опоздавшая нация. Мы слишком долго были империей - досоветской, а потом и советской. Выстроить современную Россию в пределах ее нынешних территориальных границ как гомогенную в этнокультурном отношении нацию («Россия для русских» в пределах существующих границ) попросту невозможно. Формирование европейских моноэтнических национальных государств, как нам известно из истории, было далеко не толерантным: в общем-то это репрессивный и кровавый процесс (и далеко не безупречный с точки зрения эффективности, если мы посмотрим на различные формы продолжающего существовать европейского сепаратизма). Наше состояние цивилизованности, наши претензии на цивилизованность не позволят воспроизвести эти рецепты здесь и сейчас. Мы слишком цивилизованны для того, чтобы состояться как хрестоматийная этническая нация. (Всякие сценарии второй волны распада государства я здесь опускаю - просто чтобы не поднимать алармистских тем.)
Означает ли это, что мы должны отказаться от идеи национализма? Нет, я так не думаю. Этнокультурный национализм - далеко не единственная возможная форма национализма. Полагаю, для России остается открытым путь гражданско-конституционного национализма. Т.е. национализма, основанного на лояльности конституции и прагматике единой государственной инфраструктуры. Это национализм, в котором русский этнос является государство-образующим, но не исключительным. Конечно, подобный национализм основан в большей степени на рационализме и прагматике, а не на иррациональном переживании причастности к некоей культурной гомогенности. Но это также национализм - и бояться этого выражения отнюдь не следует. Потому что если мы не говорим языком национализма, обсуждая его различные возможные варианты, то эту политическую форму приватизируют маргинальные силы. И в итоге мы получаем площадь, заполненную молодежью, которую сводит судорога насильственного безъязычия.
Виталий Куренной
Выступление на секции «Модернизация через культуру: неизбежность национализма?»
XIX Ассамблея Совета по внешней и оборонной политике (9 апреля 2011 г.)
Friday, September 7, 2012
О так называемых российских культурных матрицах
Когда ты сталкиваешься с тем, что гаишник, стоящий на «хлебном» повороте дороги, сотрудник налоговой службы, специально делающий ошибки при выдаче обычной справки или судья, выносящий «нужное» решение после формального соревнования сторон — руководствуются одними и теми же интересами, связанными не с самим этим делом, не с его содержанием, а с проектируемой в связи с ним их личной добычей, то понимаешь: материальная и символическая составляющие нашей культуры представляют собой единое целое. Тут безотказно и автоматически срабатывают некие универсальные, уникальные, неформальные, пронизывающие все и вся правила и способы деятельности. Именно их, блестяще описанных Гоголем и Салтыковым-Щедриным, ты легко узнаешь во многих повседневных ситуациях и живых картинках 2011 года.
Эти малоизученные константы всеобщего действия непонятным образом, но буквально, тотально воспроизводят элементы каждому с рождения знакомой системы жизни — в экономике, в действиях власти, в разрешениях морали, в типе личности, способах поощрения и наказания, в тех самых условиях существования, в которых, к примеру, «властьсобственность» у нас всегда пишутся в одно слово, а губернаторов, точно так же как и некогда воевод, сажают «на кормление».
Система российской жизни (СРЖ) на самом деле — это целостный, очень устойчивый, идущий сквозь века мир часто неосознаваемых культурных предписаний и устойчивых поведенческих практик. Он давно отлажен, достаточно эффективен, постоянно изменяется, принимает самые современные обличия, приспосабливаясь к любым вызовам времени. При этом в качестве внеисторических (точнее, протоистрических) констант социального действия эти неформальные практики в сущности не исследованы, концептуально не отрефлексированы, даже табуированы. Но каждый ребенок в России прекрасно знаком с этими правилами, автоматически и прагматично ими пользуется, поскольку, в отличие от своих западных сверстников, прекрасно знает, что говорить можно одно, думать — другое, делать — третье, подразумевать — четвертое, а в голове держать еще десятки разных контекстов. И все это в конце концов приводит к повсеместному пользованию теми самыми сверхустойчивыми образцами действий, которые Александр Архангельский называет «матрицами» российской культуры.
Прежде чем высказать несколько своих гипотез на эту сверхсложную междисциплинарную тему, я хотел бы обратить внимание на два, как мне кажется, напрямую связанных с этим методологических обстоятельства.
Во-первых, во всех начальственных, экономических, политических и социальных пространствах у нас принято воспринимать культуру исключительно в узком смысле этого понятия — только как создание особых произведений — разного рода артефактов, предназначенных для сферы досуга. Как жизнь художественных идей и гениев. Культура, по всеобщему убеждению, — это все то, что относится к попечению Министерства культуры, контенту телеканала «Культура» и т.д. Существуют какие-то негласные конвенции относительно того, чтобы не использовать это понятие в широком смысле — как «выращивание», как производство, трансляцию и усвоение смыслов, ценностей, представлений, архетипов, способов поведения, норм, запретов, стереотипов, традиций. Не привязывать их к объяснению реальной, эмпирической — настоящей жизни. Культура — это как бы всё то, что осталось после экономики, политической деятельности, внешней и оборонной политики, после социальных отношений. В этом плане она даже не связывается с той или иной концепцией человека.
Такая негласная методологическая договоренность есть практически у всех: у граждан, у администраций, у правозащитников, у специалистов по национальной безопасности, у дипломатов, художников, ученых и, конечно же, у макроэкономистов, в большинстве своем либералов. Нет привычки рассматривать массовое функционирование общественно значимых представлений, а следовательно, и оценивать работу «фабрик мысли». Даже когда у нас речь идет об образовании, оно не воспринимается как технология трансляции культуры, пространство операции со смыслами. Именно поэтому, когда наши лидеры говорят о развитии страны, последняя сфера, которая, на их взгляд, ориентирована на интеллектуальные функции, на формирование личности — это образование. Практически никогда — культура.
Во-вторых, невнимание к культуре в ее широком смысле приводит к тому, что три связанных один с другим острейших кризиса современного массового сознания в России, которые редко рефлексируются нашими СМИ, не воспринимаются как насущные гражданские и политические драмы. А ведь стоящие за ними процессы, взаимоусиливая друг друга, ведут к очень серьезным проблемам общественного развития.
Речь, конечно же, идет о колоссальном мировоззренческом кризисе, который в постсоветское время уже привел к своего рода распаду нашей страны на две ментально конфликтующие общности. Одна, самая большая (от 60 до 80 процентов населения), живет в этаком — по сути понимания происходящего — протофеодальном времени. Она не считывает цивилизационные вызовы 2011 года, просто не способна это делать. Другая часть граждан — по сотням социологических исследований, проведенным в последние 10 лет, — это от 7 до 25 процентов населения — те, кто в мировоззренческом плане действительно живет в наши дни. Остальные — не определились. Я имею в виду, в частности, такие характеристики, как массовое представление об экономическом устройстве нашей страны. Почти две трети соотечественников до сих пор не принимают рыночные отношения, частную собственность, ненавидят своих работодателей, 57 процентов во время кризиса 2008 года хотели бы немедленного введения жестких государственных цен, госконтроля за хозяйственными отношениями, до половины населения согласны на пересмотр проведенной в 90-е приватизации, на национализацию. Подавляющее большинство соотечественников сохраняет огромное уважение к социализму, устоям жизни при советской власти. Трудно было бы представить, чтобы в 1937 году люди бы столь же положительно относились к монархии, Николаю II и свергнутому строю.
Сегодня на воспроизводство и утверждение социалистических отношений работают практически все культурные институции нашей страны, большинство СМИ, от радикальных левых до либеральных ньюсмейкеров, таких, например, как кумир российской интеллигенции Леонид Парфенов. Это относится, конечно же, и к образу Иосифа Виссарионовича. В апреле 2011 года лишь около трети населения не принимало исторических заслуг Сталина перед родным отечеством.
И, наконец, более 70 процентов россиян считают нынешнюю жизнь несправедливой!
Есть не менее показательные оценки и ценности, имеющие прямое отношение к культуре. Например, в ноябре минувшего года в Москве было проведено исследование отношения столичных жителей к инородцам, к иноверцам. На каких-то символических демонстрируемых уровнях оно достаточно политкорректно. Москвичи знают, что надо публично говорить. Но когда им задаются контрольные вопросы: «Вы согласны с тем, чтобы эти люди жили с вами на одной лестничной клетке?» — более 60 процентов не хотели бы, чтобы представители другой национальности, культуры, вероисповедания, традиции, существовали с ними «дверь в дверь». И самое показательное — не хотят иметь рядом «чужих» даже больше, чем тех, кто болен СПИДом, кто вернулся из тюрьмы, больше, чем наркоманов, бомжей или хронических алкоголиков. Вот реально работающие коды идентификации больших социальных групп, идеологические костыли национальной идентификации.
Люди не подпитываются актуальными духу времени идеалами, адекватными моделями будущего, не получают мотиваций по поводу того, ради чего стоит жить. И самое главное: массовая культура, не говоря уже об авторской — не принимает нынешнюю жизнь! По сути не справляется со своей основной миссией. В качестве мощного тормоза в этом плане действуют экономические механизмы финансирования СМИ через рекламу. Уже пятнадцать лет они вынуждены зарабатывать на так называемой «негативной селекции» содержания, как наиболее рентабельной технологии.
Второй кризис, конечно, еще более табуированный, напрямую связанный с мировоззренческим, — это кризис морали. Здесь у нас ситуация еще хуже, чем в идеологии, поскольку в настоящее время российское население никому не доверяет: 59 процентов граждан — полагаются только на собственную семью. У нас сегодня в сущности отсутствует чувство социальной солидарности. На телевидении в программе «Брачное чтиво» (канал ДТВ) муж заказывает слежку за своей женой, жена — за мужем. Итоги выявления «картин мира» молодых людей в возрасте от 18 до 35 лет, того, как они понимают свою жизнь, ее перспективы — приговор моральной атмосфере нашего общества. Более 60 процентов опрошенных в конце 2010 года считали, что их личное жизненное благополучие не зависит от собственных усилий, от настойчивости личных действий, от твоего трудолюбия, одаренности, ответственности. Молодые строители инновационного общества воспитываются как рантье и субъекты разных видов государственной опеки.
И, наконец, третий кризис нынешнего состояния культуры — психологическое здоровье российского общества. Кроме самоубийств, где мы, как известно, находимся на втором месте в мире, по многим другим аналогичным показателям — также в лидерах. И по количеству самоубийств среди подростков в возрасте от 10 до 17 лет, и по заболеваниям органов чувств, и по потреблению героина, объему детской порнографии в интернете, по количеству смертей на 10 тысяч населения… На психике в первую очередь сказывается то обстоятельство, что подростки лишены героев, идеалов, положительных романтических прообразов. По степени депрессивности они могут соревноваться только со своими дедушками — мужчинами старше 55 лет, которые умирают не только от «паленой» водки, травматизма или пренебрежения к собственному здоровью. Есть очень интересные международные исследования, согласно которым наши пожилые люди мужского пола уходят из жизни в том числе и в результате психологических факторов, в частности, от отсутствия… жизненного драйва. У них исчезают, изнашиваются индивидуальные практики успешного обыденного существования.
Если столь очевидные кризисы в сфере культуры публично не рефлексируются, то тем более вне пристального внимания нашего общества остаются те ее основания, которые можно отнести к национальной ментальности. Она полностью огорожена, закована в латы академических штудий по разным аспектам этнографии и антропологии. Обозначу лишь некоторые свои гипотезы, касающиеся основной темы — неформальных протоисторических культурных констант российской жизни, слепки которых мы легко можем увидеть в настоящем времени.
Одна из особенностей программирования нашей национальной жизни (РСЖ) — она словно избегает знания о самой себе. Будто и не нуждается в достоверной информации относительно собственной природы, скрытых механизмов деятельности, того, что называют «российской спецификой». Тут часто заведомо негативная оценка срабатывает как негласный запрет на соответствующие исследования. Не случайно же у нас так мало работ, безоценочно анализирующих технологию российской коррупции или рассматривающих реальные функции и эффективность воровства.
Достаточно начать с очевидного — с протофеодального по своей сущности функционирования власти. В России она не только беспредельно персонифицирована, но и находится выше всех других систем управления. Причем этот принцип утверждается не в законах, декларациях, а на практике. В соответствии с этим формируются многие социально-психологические архетипы поведения российских граждан, связанные с ответственностью, выработкой программ, с реализацией задуманного. Вот мы обсуждаем с кинематографистами, как нужно разумно потратить три бюджетных рубля и единственное, что они могут предложить: давайте напишем письмо президенту или премьеру. Их никто этому не учил, но такой способ аппаратного мышления постоянно воспроизводится. Они прекрасно понимают, что человек у нас не воспринимается как живой, самостоятельный, вдохновленный или разочарованный, несмотря на все заверения великой русской литературы «Золотого» и «Серебряного» века о том, что он гордый, сильный и «всемирно отзывчивый». По действующей культурной модели индивид часто находится в невидимой крепостной зависимости, является исключительно объектом социального попечения.
Очевидно непременное сосуществование в нашей культуре двойного сознания, двойного языка, двойного мышления, присутствия двух народов в составе одного. Обязательное российское «два в одном»: нужно гордиться государством и, одновременно, воровать у него, служить ему и его ненавидеть. Нужно быть уверенным, что мы окружены, особенно на Западе, хитрыми и злокозненными врагами, но при этом хотим туда переехать, если в России становится особенно тяжело жить.
Тут, можно сказать, повсеместна «жизнь по понятиям», а мир специфического тюремного сознания — мощный, многомерный, касающийся отдельного языка, связей, реакций — есть способ неписанного доверия, возникающий в ответ на недоверие в официальных отношениях, зафиксированных в законах и постановлениях. Пресловутое «договоримся» пронизывает все сферы экономических, политических, социальных связей, а основные институты мысли ежесекундно воспроизводят этот специфический по своему происхождению тип сознания зоны.
Все мы знаем огромное неструктурированное количество поведенческих предписаний, спрятанных в метафорическом словосочетании «специфика российской культуры». Тут и упование на «авось», на «как-то все образуется»; повсеместное устройство фасадов; желание не сделать, а «доделать», «дойти», «досмотреть», «достроить»; ответственность не за взятые тобой обязательства, то есть не моральная, а персоналистская, в первую очередь, перед начальством; неуважение к закону, но приятие лжи; терпимость к некоторым формам воровства, к демонстрации насилия; коррупция как доверительная коммуникация; доведение любого дела до кризиса и затем — мобилизация, его героическое преодоление; хамство и алчность под прикрытием «душевности»…
Самое простое и ошибочное тут — обидеться на очевидную негативность описания этих моделей, посчитать их «очернением» и в очередной раз отказаться от серьезного, безоценочного изучения эффективно действующих в каждом миллиметре российской жизни практик.
То, что некоторые исследователи называют матрицей, на самом деле всего лишь образ тех воспроизводящихся устойчивых кодов, формирующих культурное пространство российской реальности, которые пока трудно как-то назвать. Может быть, это особые ментальные (мотивационные и поведенческие) комплексы, которые условно разнесены по академическим наукам. Они существуют где-то в диссертациях, в специальных книгах, но вы не найдете публично рефлексируемых текстов, которые бы обучали людей успешно осваивать правила все той же жизни «по понятиям». Не было даже попыток собрать своего рода культурологическую «таблицу Менделеева» подобных неформальных образцов деятельности. А она, мне кажется, все-таки может быть создана. Люди же замечательно ими в своей обыденной жизни пользуются. Странно было бы думать, что их сила в формальной неописанности, в табуированности.
Я убежден, что российский этнокультурный мир невероятно креативен. Не случайно самый выдающийся профессиональный художник в нашей стране — по своим возможностям, ресурсам, творчеству, результатам — это, конечно, бухгалтер! Выдающийся профессионал, он буквально творит невидимую родную реальность. И все участники экономических связей готовы воспринимать мастерство его порой фантастических отчетов. Находятся в сложных конвенциях по считыванию тех подчас несуществующих миров, которые он с блеском «рисует».
Мне не понятно, почему мы не пытаемся осмыслить колоссальные ресурсы каждого элемента этой культурной Системы? Ведь только тогда мы сможем целенаправленно, эффективно и с большой пользой для страны заниматься ее продуктивными трансформациями.
Даниил Дондурей
Выступление на секции «Русская культурная матрица: тормоз на пути развития или его опора?»
XIX Ассамблея Совета по внешней и оборонной политике (9 апреля 2011 г.)
Эти малоизученные константы всеобщего действия непонятным образом, но буквально, тотально воспроизводят элементы каждому с рождения знакомой системы жизни — в экономике, в действиях власти, в разрешениях морали, в типе личности, способах поощрения и наказания, в тех самых условиях существования, в которых, к примеру, «властьсобственность» у нас всегда пишутся в одно слово, а губернаторов, точно так же как и некогда воевод, сажают «на кормление».
Система российской жизни (СРЖ) на самом деле — это целостный, очень устойчивый, идущий сквозь века мир часто неосознаваемых культурных предписаний и устойчивых поведенческих практик. Он давно отлажен, достаточно эффективен, постоянно изменяется, принимает самые современные обличия, приспосабливаясь к любым вызовам времени. При этом в качестве внеисторических (точнее, протоистрических) констант социального действия эти неформальные практики в сущности не исследованы, концептуально не отрефлексированы, даже табуированы. Но каждый ребенок в России прекрасно знаком с этими правилами, автоматически и прагматично ими пользуется, поскольку, в отличие от своих западных сверстников, прекрасно знает, что говорить можно одно, думать — другое, делать — третье, подразумевать — четвертое, а в голове держать еще десятки разных контекстов. И все это в конце концов приводит к повсеместному пользованию теми самыми сверхустойчивыми образцами действий, которые Александр Архангельский называет «матрицами» российской культуры.
Прежде чем высказать несколько своих гипотез на эту сверхсложную междисциплинарную тему, я хотел бы обратить внимание на два, как мне кажется, напрямую связанных с этим методологических обстоятельства.
Во-первых, во всех начальственных, экономических, политических и социальных пространствах у нас принято воспринимать культуру исключительно в узком смысле этого понятия — только как создание особых произведений — разного рода артефактов, предназначенных для сферы досуга. Как жизнь художественных идей и гениев. Культура, по всеобщему убеждению, — это все то, что относится к попечению Министерства культуры, контенту телеканала «Культура» и т.д. Существуют какие-то негласные конвенции относительно того, чтобы не использовать это понятие в широком смысле — как «выращивание», как производство, трансляцию и усвоение смыслов, ценностей, представлений, архетипов, способов поведения, норм, запретов, стереотипов, традиций. Не привязывать их к объяснению реальной, эмпирической — настоящей жизни. Культура — это как бы всё то, что осталось после экономики, политической деятельности, внешней и оборонной политики, после социальных отношений. В этом плане она даже не связывается с той или иной концепцией человека.
Такая негласная методологическая договоренность есть практически у всех: у граждан, у администраций, у правозащитников, у специалистов по национальной безопасности, у дипломатов, художников, ученых и, конечно же, у макроэкономистов, в большинстве своем либералов. Нет привычки рассматривать массовое функционирование общественно значимых представлений, а следовательно, и оценивать работу «фабрик мысли». Даже когда у нас речь идет об образовании, оно не воспринимается как технология трансляции культуры, пространство операции со смыслами. Именно поэтому, когда наши лидеры говорят о развитии страны, последняя сфера, которая, на их взгляд, ориентирована на интеллектуальные функции, на формирование личности — это образование. Практически никогда — культура.
Во-вторых, невнимание к культуре в ее широком смысле приводит к тому, что три связанных один с другим острейших кризиса современного массового сознания в России, которые редко рефлексируются нашими СМИ, не воспринимаются как насущные гражданские и политические драмы. А ведь стоящие за ними процессы, взаимоусиливая друг друга, ведут к очень серьезным проблемам общественного развития.
Речь, конечно же, идет о колоссальном мировоззренческом кризисе, который в постсоветское время уже привел к своего рода распаду нашей страны на две ментально конфликтующие общности. Одна, самая большая (от 60 до 80 процентов населения), живет в этаком — по сути понимания происходящего — протофеодальном времени. Она не считывает цивилизационные вызовы 2011 года, просто не способна это делать. Другая часть граждан — по сотням социологических исследований, проведенным в последние 10 лет, — это от 7 до 25 процентов населения — те, кто в мировоззренческом плане действительно живет в наши дни. Остальные — не определились. Я имею в виду, в частности, такие характеристики, как массовое представление об экономическом устройстве нашей страны. Почти две трети соотечественников до сих пор не принимают рыночные отношения, частную собственность, ненавидят своих работодателей, 57 процентов во время кризиса 2008 года хотели бы немедленного введения жестких государственных цен, госконтроля за хозяйственными отношениями, до половины населения согласны на пересмотр проведенной в 90-е приватизации, на национализацию. Подавляющее большинство соотечественников сохраняет огромное уважение к социализму, устоям жизни при советской власти. Трудно было бы представить, чтобы в 1937 году люди бы столь же положительно относились к монархии, Николаю II и свергнутому строю.
Сегодня на воспроизводство и утверждение социалистических отношений работают практически все культурные институции нашей страны, большинство СМИ, от радикальных левых до либеральных ньюсмейкеров, таких, например, как кумир российской интеллигенции Леонид Парфенов. Это относится, конечно же, и к образу Иосифа Виссарионовича. В апреле 2011 года лишь около трети населения не принимало исторических заслуг Сталина перед родным отечеством.
И, наконец, более 70 процентов россиян считают нынешнюю жизнь несправедливой!
Есть не менее показательные оценки и ценности, имеющие прямое отношение к культуре. Например, в ноябре минувшего года в Москве было проведено исследование отношения столичных жителей к инородцам, к иноверцам. На каких-то символических демонстрируемых уровнях оно достаточно политкорректно. Москвичи знают, что надо публично говорить. Но когда им задаются контрольные вопросы: «Вы согласны с тем, чтобы эти люди жили с вами на одной лестничной клетке?» — более 60 процентов не хотели бы, чтобы представители другой национальности, культуры, вероисповедания, традиции, существовали с ними «дверь в дверь». И самое показательное — не хотят иметь рядом «чужих» даже больше, чем тех, кто болен СПИДом, кто вернулся из тюрьмы, больше, чем наркоманов, бомжей или хронических алкоголиков. Вот реально работающие коды идентификации больших социальных групп, идеологические костыли национальной идентификации.
Люди не подпитываются актуальными духу времени идеалами, адекватными моделями будущего, не получают мотиваций по поводу того, ради чего стоит жить. И самое главное: массовая культура, не говоря уже об авторской — не принимает нынешнюю жизнь! По сути не справляется со своей основной миссией. В качестве мощного тормоза в этом плане действуют экономические механизмы финансирования СМИ через рекламу. Уже пятнадцать лет они вынуждены зарабатывать на так называемой «негативной селекции» содержания, как наиболее рентабельной технологии.
Второй кризис, конечно, еще более табуированный, напрямую связанный с мировоззренческим, — это кризис морали. Здесь у нас ситуация еще хуже, чем в идеологии, поскольку в настоящее время российское население никому не доверяет: 59 процентов граждан — полагаются только на собственную семью. У нас сегодня в сущности отсутствует чувство социальной солидарности. На телевидении в программе «Брачное чтиво» (канал ДТВ) муж заказывает слежку за своей женой, жена — за мужем. Итоги выявления «картин мира» молодых людей в возрасте от 18 до 35 лет, того, как они понимают свою жизнь, ее перспективы — приговор моральной атмосфере нашего общества. Более 60 процентов опрошенных в конце 2010 года считали, что их личное жизненное благополучие не зависит от собственных усилий, от настойчивости личных действий, от твоего трудолюбия, одаренности, ответственности. Молодые строители инновационного общества воспитываются как рантье и субъекты разных видов государственной опеки.
И, наконец, третий кризис нынешнего состояния культуры — психологическое здоровье российского общества. Кроме самоубийств, где мы, как известно, находимся на втором месте в мире, по многим другим аналогичным показателям — также в лидерах. И по количеству самоубийств среди подростков в возрасте от 10 до 17 лет, и по заболеваниям органов чувств, и по потреблению героина, объему детской порнографии в интернете, по количеству смертей на 10 тысяч населения… На психике в первую очередь сказывается то обстоятельство, что подростки лишены героев, идеалов, положительных романтических прообразов. По степени депрессивности они могут соревноваться только со своими дедушками — мужчинами старше 55 лет, которые умирают не только от «паленой» водки, травматизма или пренебрежения к собственному здоровью. Есть очень интересные международные исследования, согласно которым наши пожилые люди мужского пола уходят из жизни в том числе и в результате психологических факторов, в частности, от отсутствия… жизненного драйва. У них исчезают, изнашиваются индивидуальные практики успешного обыденного существования.
Если столь очевидные кризисы в сфере культуры публично не рефлексируются, то тем более вне пристального внимания нашего общества остаются те ее основания, которые можно отнести к национальной ментальности. Она полностью огорожена, закована в латы академических штудий по разным аспектам этнографии и антропологии. Обозначу лишь некоторые свои гипотезы, касающиеся основной темы — неформальных протоисторических культурных констант российской жизни, слепки которых мы легко можем увидеть в настоящем времени.
Одна из особенностей программирования нашей национальной жизни (РСЖ) — она словно избегает знания о самой себе. Будто и не нуждается в достоверной информации относительно собственной природы, скрытых механизмов деятельности, того, что называют «российской спецификой». Тут часто заведомо негативная оценка срабатывает как негласный запрет на соответствующие исследования. Не случайно же у нас так мало работ, безоценочно анализирующих технологию российской коррупции или рассматривающих реальные функции и эффективность воровства.
Достаточно начать с очевидного — с протофеодального по своей сущности функционирования власти. В России она не только беспредельно персонифицирована, но и находится выше всех других систем управления. Причем этот принцип утверждается не в законах, декларациях, а на практике. В соответствии с этим формируются многие социально-психологические архетипы поведения российских граждан, связанные с ответственностью, выработкой программ, с реализацией задуманного. Вот мы обсуждаем с кинематографистами, как нужно разумно потратить три бюджетных рубля и единственное, что они могут предложить: давайте напишем письмо президенту или премьеру. Их никто этому не учил, но такой способ аппаратного мышления постоянно воспроизводится. Они прекрасно понимают, что человек у нас не воспринимается как живой, самостоятельный, вдохновленный или разочарованный, несмотря на все заверения великой русской литературы «Золотого» и «Серебряного» века о том, что он гордый, сильный и «всемирно отзывчивый». По действующей культурной модели индивид часто находится в невидимой крепостной зависимости, является исключительно объектом социального попечения.
Очевидно непременное сосуществование в нашей культуре двойного сознания, двойного языка, двойного мышления, присутствия двух народов в составе одного. Обязательное российское «два в одном»: нужно гордиться государством и, одновременно, воровать у него, служить ему и его ненавидеть. Нужно быть уверенным, что мы окружены, особенно на Западе, хитрыми и злокозненными врагами, но при этом хотим туда переехать, если в России становится особенно тяжело жить.
Тут, можно сказать, повсеместна «жизнь по понятиям», а мир специфического тюремного сознания — мощный, многомерный, касающийся отдельного языка, связей, реакций — есть способ неписанного доверия, возникающий в ответ на недоверие в официальных отношениях, зафиксированных в законах и постановлениях. Пресловутое «договоримся» пронизывает все сферы экономических, политических, социальных связей, а основные институты мысли ежесекундно воспроизводят этот специфический по своему происхождению тип сознания зоны.
Все мы знаем огромное неструктурированное количество поведенческих предписаний, спрятанных в метафорическом словосочетании «специфика российской культуры». Тут и упование на «авось», на «как-то все образуется»; повсеместное устройство фасадов; желание не сделать, а «доделать», «дойти», «досмотреть», «достроить»; ответственность не за взятые тобой обязательства, то есть не моральная, а персоналистская, в первую очередь, перед начальством; неуважение к закону, но приятие лжи; терпимость к некоторым формам воровства, к демонстрации насилия; коррупция как доверительная коммуникация; доведение любого дела до кризиса и затем — мобилизация, его героическое преодоление; хамство и алчность под прикрытием «душевности»…
Самое простое и ошибочное тут — обидеться на очевидную негативность описания этих моделей, посчитать их «очернением» и в очередной раз отказаться от серьезного, безоценочного изучения эффективно действующих в каждом миллиметре российской жизни практик.
То, что некоторые исследователи называют матрицей, на самом деле всего лишь образ тех воспроизводящихся устойчивых кодов, формирующих культурное пространство российской реальности, которые пока трудно как-то назвать. Может быть, это особые ментальные (мотивационные и поведенческие) комплексы, которые условно разнесены по академическим наукам. Они существуют где-то в диссертациях, в специальных книгах, но вы не найдете публично рефлексируемых текстов, которые бы обучали людей успешно осваивать правила все той же жизни «по понятиям». Не было даже попыток собрать своего рода культурологическую «таблицу Менделеева» подобных неформальных образцов деятельности. А она, мне кажется, все-таки может быть создана. Люди же замечательно ими в своей обыденной жизни пользуются. Странно было бы думать, что их сила в формальной неописанности, в табуированности.
Я убежден, что российский этнокультурный мир невероятно креативен. Не случайно самый выдающийся профессиональный художник в нашей стране — по своим возможностям, ресурсам, творчеству, результатам — это, конечно, бухгалтер! Выдающийся профессионал, он буквально творит невидимую родную реальность. И все участники экономических связей готовы воспринимать мастерство его порой фантастических отчетов. Находятся в сложных конвенциях по считыванию тех подчас несуществующих миров, которые он с блеском «рисует».
Мне не понятно, почему мы не пытаемся осмыслить колоссальные ресурсы каждого элемента этой культурной Системы? Ведь только тогда мы сможем целенаправленно, эффективно и с большой пользой для страны заниматься ее продуктивными трансформациями.
Даниил Дондурей
Выступление на секции «Русская культурная матрица: тормоз на пути развития или его опора?»
XIX Ассамблея Совета по внешней и оборонной политике (9 апреля 2011 г.)
Tuesday, September 4, 2012
Русская власть, Россия и Евразия
А.И. ФУРСОВ
Великая Монгольская держава, амодержавие и коммунизм в больших циклах истории (très-très grand espace dans une très-très longue durée)
[ начало | предыдущий ]
20. Россия в мировых войнах
Существует несколько, по крайней мере, в западной науке, схем мировых войн в капсистеме. Их можно суммировать следующим образом. Вопрос, кто станет гегемоном капсистемы, решается в тридцатилетних мировых войнах. Первой нередко называют войну 1618–1648 гг., однако, на мой взгляд, в лучшем случае это была «эмбриональная» мировая война; мировой аспект здесь только намечался, присутствовал пунктирно как подчиненный и лишь постепенно набирающий силу элемент в противостоянии Франции и Габсбургов, стартовавшим в 1477 г. и завершившимся в 1750 г. франко-австрийским Версальским договором (еще в 1725 г. Австрия и Франция заключили Венский союз, однако, в войне за австрийское наследство, 1740–1748 гг., Франция и Габсбурги опять сцепились, словно пытаясь в последний раз выяснить вопрос бургундского наследства почти трехсотлетней давности).
С середины XVIII в. этот внутриконтинентальный и династический конфликт уступил место европейскому и мировому соперничеству Англии и Франции как двух торговых империй, настоящим мировым войнам за гегемонию в капиталистической системе («англосаксы не начинают и выигрывают», подталкивая других и чужими руками). Первым настоящим капиталистическим гегемоном, т.е. и политическим, и экономическим (именно такое сочетание характеризует феномен гегемонии в капсистеме) была Великобритания, одержавшая победу над Францией в два раунда: Семилетняя война (1756–1763) и революционные и наполеоновские войны (1792–1815), в сумме тоже тридцать лет.
Наконец, в мировых войнах 1914–1918 и 1939–1945 гг. (некоторые историки объединяют их в одну тридцатилетнюю войну ХХ в.) сошлись два претендента на “корону” уходящего гегемона Великобритании – Германия и США, и победили Штаты. Центральным конфликтом в схеме “тридцатилетних войн” считается столкновение между морской и сухопутной (континентальной) державами, верх в которых берет морская держава в союзе с уходящим морским гегемоном (Великобритания и Голландия, США и Великобритания).
Указанная схема верно отражает некоторые важные и интересные черты борьбы за гегемонию внутри капиталистической системы. Однако она полностью игнорирует то, что находилось вне этой системы, некий фактор, который был внешним (по крайней мере, по сравнению с главными претендентами на гегемонию) по отношению к капсистеме, и тем не менее оказывало решающее влияние на исход войн. Этим фактором была Россия/СССР.
Именно Россия разгромила считавшегося непобедимым прусского Фридриха II в Семилетней войне; именно она нанесла поражение Наполеону; именно Россия августовским наступлением 1914 г. спасла Париж, не позволив осуществиться шлиффеновскому плану «блицкрига» (возьми немцы Париж и – права Б.Такмэн – исход войны мог быть другим); именно Россия по «принципу каратэ» – с одного удара – уже в 1915 г. вырубила Австро-Венгрию из войны, а по сути и из истории, заставив немцев перебрасывать силы с западного фронта; именно Россия/СССР перетерла своим пространством и людской массой вермахт, сломав хребет военной машине Гитлера. Без России/СССР ни Великобритании в 1814 г., ни США в 1945 г. таких побед (а может и побед вообще) не видать. О том, как даже вымотанные, на последнем пределе немцы могут воевать не на два, а на одном фронте или в период относительного затишья на втором, восточном фронте, они показали англосаксам своими мощными наступлениями в первой половине 1918 г. и в декабре 1944 – январе 1945 гг. в Арденнах (по мнению военных историков, последнее могло окончиться полной победой Гитлера, если бы он не отказался перенести основную силу удара на фланги).
В войнах за гегемонию в капиталистической системе есть тройной парадокс, который большинство исследователей словно не желают видеть. Это русский парадокс капиталистической истории. Во-первых, с наполеоновских войн главным и решающим театром этих европейских (по основному составу участников), североатлантических войн было русское, западно-евразийское пространство, как будто нерусской Европе не хватало своего пространства для выяснения вопроса, кто будет главным мировым буржуином, как будто главный экзамен один из претендентов на гегемонию сдавал России (и всегда этот экзамен проваливал). Во-вторых, победа морской (островной) державы над континентальной (полуостровной) определялась тем, что на стороне морской державы выступала континентальная (трансконтинентальная) – Россия/СССР. В-третьих, не будучи интегральным, по крайней мере сущностно, по субстанции, элементом капиталистической системы Россия/СССР играла решающую роль в определении гегемона этой системы; не будучи частью североатлантического мира евразийский Хартленд по сути определял его судьбу. Выходит, судьба ядра капсистемы в огромной степени определялась некапиталистической или антикапиталистической державой, а судьба мира – евразийским Хартлендом (не случайно англичанин Макиндер в конце XIX в. заметил: кто контролирует Хартленд, Евразию, тот так или иначе контролирует мир).
Но почему же в мировых войнах Россия постоянно оказывалась на стороне англосаксов, морских, а не континентальных (Франция, Германия) держав? При этом, как только мировые войны заканчивались, начиналось сближение России с бывшим противником на континенте (Франция в XIX в.; сотрудничество с Веймарской Германией в 1920-е годы; да и в послевоенный период СССР сначала в 1970 г. заключил договор с ФРГ о неприменении силы и признании границы по Одеру – Нейсе, а уже после этого, в 1972–1973 гг. начал разворачиваться детант в отношениях с США), и в то же время стартовал затяжной геостратегический конфликт с бывшим англосаксонским союзником. И это не только советско-американская «холодная война» 1943/45–1989/91 гг., но и русско-британская борьба 1850-х – 1907 гг. Она началась Крымской войной (1853–1856), в 1880-е годы едва не вылилась в вооруженный конфликт в Средней Азии; в 1905 г. англичане руками японцев нанесли поражение России на Тихом океане (в августе 1939 г. Сталин рассчитается с англичанами договором с Германией, развернув им главное направление удара японцев в Азии на британские колонии, а в августе 1945 г. поквитается и с «Дай Нипон» – remember 1905 г.!).
Почему континентальные державы – Франция и Россия в XIX в. и Второй Райх и Россия, а затем Третий Райх и СССР – не объединили свои усилия, не создали континентальный блок, о котором мечтал великий Карл Хаусхофер, чтобы обеспечить геополитическое «окончательное решение» англосаксонско-державного вопроса? Ведь предпринималось несколько попыток, оказавшихся неудачными. Речь идет о недолгом (1800–1801) союзе Павла I с Наполеоном, о сближении с Наполеоном Александра I и участии России в континентальной блокаде о попытках навести мосты между Вильгельмом II и Николаем II незадолго до “первой германской” и между немецкими и советскими высокопоставленными военными незадолго до второй; я уже не говорю о союзе между Гитлером и Сталиным (август 1939 г. – июнь 1941 г.). И тем не менее эти сближения и союзы оказывались нежизнеспособными и краткосрочными. Почему?
21. Трансконтинент
На первый взгляд, причины очевидны и просты: являясь континентальной державой и потому заинтересованной в торговле с морской державой Россия именно с ней вступала в союз; как и Великобритания, Россия не была в объединении континентальной Европы. К тому же, не будучи вовлеченной в борьбу за гегемонию в ядре капсистемы, Россия не соприкасалась непосредственно с морскими державами, они, в отличие от западных соседей по континенту, не были для нее прямой угрозой, между нею и ими не было территориальных проблем; споры о сферах влияния вне Европы – это другой вопрос, он выходил на первый план в межвоенные периоды, когда в самой Европе, в ядре капсистемы все было относительно спокойно. Прямой угрозой для СССР англосаксы, точнее американцы, стали после окончания эпохи мировых войн, с началом глобального – “холодная война” – противостояния миров и систем, капитализма и коммунизма. Наконец, острыми были экономические трения между континентальными державами, особенно между Германией и Россией; о значении в последнем случае пространственного фактора, Lebensraum’a я уже и не говорю.
Все эти объяснения в значительной степени верны, однако они явно недостаточны, поскольку во всех мировых войнах не Россия, а ее континентальные соседи начинали войны. Именно они вторгались в русские пределы, а не наоборот, обрекая себя по сути на самоубийственную войну на два фронта. Почему?
На мой взгляд, есть один аспект проблемы континентальности, на который не обращают внимания – по-видимому, он находится слишком на поверхности, чтобы быть замеченным, – и который игнорировали особенно геополитики, мечтавшие о континентальном блоке, о блоке континентальных держав. Суть в том, что континентально-державное качество России существенно отличается от такового и Франции, и Германии; они находятся в разных весовых категориях, в разных лигах.
Разумеется, географически и Франция, и Германия суть континентальные страны; однако с геополитической точки зрения полноценными континенталами они перестали быть с появлением в XVIII в. сокрушившей шведов Российской империи. С появлением такого евразийского гиганта, за плечами и на плечах которого лежал континент, континентально-имперская интеграция Европы стала невозможной: «С появлением России (петровской. – А.Ф.) Карл Великий стал уже невозможен» – так афористически сформулировал эту мысль Ф. Тютчев. Действительно, после Петра Великого Фридрих, Наполеон, Вильгельм, Адольф могли быть великими только на относительно короткие исторические промежутки времени, халифами на час. С появлением империи-континента России стало ясно: сухопутные европейские державы суть всего лишь полуостровные – полуостровной характер Европы на фоне имперской России стал вполне очевиден. Или, если эти державы считать континентальными, то Россию в силу ее евразийскости следует считать гиперконтинентальной. В любом случае разнопорядковость в «массе пространства» очевидна. Именно она не позволяет создание устойчивого союза, поскольку это был бы изначально (со всеми вытекающими последствиями) неравный союз континента и полуострова (или иначе, гиперконтинента, омываемого тремя океанами, и просто континента).
Гиперконтинентальное евразийское «количество» превращалось в геоисторическое качество: ни одна «континентальная» держава принадлежащего Евразии полуострова (части света) «Европа» не могла реально соперничать с гиперконтинентальной державой евразийского масштаба, будь то Россия или СССР. Союз между полуостровным континенталом и континенталом евразийским был рискованным и опасным предприятием для первого: при прочих равных Россия легко могла превзойти или поглотить его. Это очень хорошо понимали Наполеон в начале XIX в. и немцы (Т.Бетман-Гольвег, а затем Гитлер) в начале ХХ в. Так 7 июля 1914 г. канцлер Бетман-Гольвег заявил: «Будущее за Россией, она растет и надвигается на нас как кошмар». В “Mein Kampf” Гитлер писал: «Никогда не миритесь с существованием двух континентальных держав в Европе! В любой попытке на границах Германии создать вторую военную державу или даже только государство, способное впоследствии стать крупной державой, вы должны видеть прямое нападение на Германию». Под «второй военной державой» Гитлер, конечно же, имел в виду Россию/СССР. Но он опоздал: к моменту его прихода к власти СССР уже был крупной военной державой, потенциально более сильной, чем Третий Райх в 1933 г.
Показательно, что похожие на гитлеровские слова, только не о Европе, а о Евразии в целом скажет в конце ХХ в. Зб.Бжезинский. США, заметил Long Zbig, имея в виду, как и Гитлер, Россию, не должны терпеть в Евразии никакого государства, способного установить господство на значительной части континента и таким образом бросить вызов США. Ну что же, совпадение симптоматичное. На основу подобных совпадений еще в последнем году уходящего XIX в. указал замечательный русский публицист М.О.Меньшиков. Немцы и англосаксы, писал он, «вот на рубеже ХХ века торжествующие народности, не только вожди, но и истребители человечества. Наш славянский мир, как и латинский, позади этих хищных рас». М.О.Меньшиков полагал, что Россия уступит «белокурому соседу». Царская Россия – уступила, а советская сломала ему хребет.
Итак, любой континентальный сосед или полусосед России, особенно занятый противостоянием или, тем более, войной на западе с англосаксами, не мог чувствовать себя комфортно на востоке – сверхдетерминизм «массы» евразийского пространства. И рано или поздно срывался на войну, которую проигрывал на заснеженных русских равнинах, и она заканчивалась для агрессоров в Фонтенбло или берлинском бункере.
Гиперконтинентальный характер России–Евразии с выходом к трем океанам (выход к четвертому, Индийскому, не случайно был постоянным кошмаром для англичан и американцев) превращал Россию в квазиморскую, квазиокеаническую державу. Это качество еще более усилилось после того как в конце ХIX в. в России была построена трансконтинентальная железная дорога, соединившая Питер с Владивостоком и превратившая гиперконтинентальность в трансконтинентальность. Это была уже совсем прямая и явная угроза господству англосаксов на морях – как и немецкая железная дорога «Берлин – Багдад», которая, кстати, легко соединялась с русской евразийской магистралью.
Не удивительно, что в течение многих десятилетий реально противостоять России могли не европейские полуостровные карлики, а только морские имперские гиганты, и то после того, как устанавливали свою гегемонию в капсистеме. До этого им приходилось мириться с русским/советским фактором и ограничиваться лишь мелкими уколами и натравливанием неразумных соседей. Но уж после установления гегемонии борьба против России начиналась по-крупному. Однако даже в этом случае в противостоянии «государство против государства» Россия/СССР брала верх над своими «морскими» противниками. Так, в 1920-е годы поражение потерпела Великобритания, а в 1975 г. классическая фаза советско-американской «холодной войны» окончилась победой СССР (Вьетнам, Хельсинки), и, как следствие, утратой восточно-побережным сегментом политического класса США своих позиций. Только объединение и концентрация всей системной (а не одногосударственной, пусть даже это гегемон) политико-экономической мощи Запада, ядра капсистемы и наиболее развитых полупериферийных государств способно было склонить чашу весов в пользу англосаксонской Северной Атлантики, и русская Евразия терпела поражение.
Это произошло дважды – в результате Крымской войны (1853–1856) и «холодной войны» (1945–1991). «Крымская война» 1853–1856 гг. и «холодная война», особенно в ее постклассической, глобальной-для-себя, а не только в себе фазе 1975–1989/91 гг., могут рассматриваться как особый тип войн – русско-западный, евразийско-северо-атлантический (не говоря о такой их компоненте, как социосистемное – капитализм versus антикапитализм – противостояние 1917/1945–1991 гг.).
Первая панъевропейская победа, победа ядра капсистемы над Россией была одержана в Крымской войне (1853–1856). По сути это была первая общезападная война против России, к которой призывали на Западе как реакционеры (архиепископ парижский), так и революционеры (Маркс), как консерваторы, так и либералы. Тогда война и победа Запада совпали с начинающимся системным кризисом самодержавия, который реформами Александра II удалось отсрочить на несколько десятилетий. Однако несмотря на победу, Западу не удалось тогда сокрушить Россию – она, как заметил У.Макнил, ушла внутрь своих огромных просторов и осталась отдельным миром, в который Запад, несмотря на свое военное и промышленно-экономическое превосходство, не мог проникнуть.
Вторая победа была одержана единым уже глобализирующимся Западом, единым ядром капсистемы, где военно-экономическая мощь США была многократно усилена технико-экономической и финансовой мощью их бывших протекторатов – Японии и ФРГ, превратившихся к началу 1970-х годов в самостоятельные центры силы мировой капсистемы. Сама Америка в 1980-е годы была центром иного по своему качеству, чем в первые тридцать послевоенных лет, Запада/Севера, ядра глобализирующейся капиталистической системы – Глобамерикой, кластером, матрицей ТНК (прежде всего англо-американских) в не меньшей степени, чем государством; возглавляли Глобамерику агрессивные южный и западный сегменты ее политического класса, тесно связанные с военно-промышленным комплексом, ТНК и глобальными финансами («военно-промышленно-интеллектуальный комплекс» – Ч.Джонсон). Такой противник оказался не по зубам СССР, переживавшему к тому же острый системный кризис, включая кризис руководства (США свой структурный кризис 1980-х преодолели благодаря богатству, поднявшейся на более высокий уровень эксплуатации полупериферии и периферии, прежде всего Латинской Америки и Африки, в рамках начинающейся глобализации).
Комбинация, «волновой резонанс» в коротком временнóм промежутке нескольких факторов – внутреннего системного кризиса, некомпетентности господствующих групп советского общества, их психоисторической неадекватности современному миру, глубокого провинциализма «мы΄ шления», которое было преподнесено urbi et orbi в качестве нового, готовности «нáчать» сдавать мировые позиции, лишь бы сохранить власть, а также личное и групповое потребление на «нефтедолларовом» уровне 1973–1983 гг., прямое предательство и сговор с западными лидерами части советского руководства, превращение Запада в Север – финансово-экономический глобальный «Франкенштейн» (М. Уокер), с которым не могло тягаться ни одно государство, даже евразийское, наконец, использование Западом в 1970–1980-е годы против евразийского СССР «китайской карты» континентельного азиатского гиганта Китая, который в пунктирно-уменьшенном и не военном, а политико-стратегическом варианте сыграл по отношению к России/СССР ту роль, которую она играла по отношению к Германии в первой половине ХХ в. (теперь англосаксы попытаются разыгрывать «русскую карту» против Китая) – все это привело к одностороннему выходу СССР из «холодной войны», «мальтийской сдаче» (1989) и поражению: как говорил Тацит, поражение в битве терпит тот, кто первым опускает глаза.
22. «Правило Тацита», или об опасностях системного взаимоуподобления: гитлеровская военная мобилизация и западный велфэр
А глаза советская верхушка и особенно ее интеллектуальная обслуга – работники пропагандистского фронта, почему-то считавшие себя интеллигенцией, – опустили уже в 1960-е годы. Суть в том, что в борьбе систем каждая из них, как правило, стремится одержать победу над противником на всем пространстве конфликта, продемонстрировать превосходство над ним по всем параметрам, решить лучше оппонента те проблемы, которые решает он. Именно в этом, однако, и кроется огромная чреватая катастрофическими последствиями, погибелью опасность для обеих участвующих в противостоянии систем; ведь при качественном различии систем далеко не все проблемы одной из них могут быть решены в другой или, более того, даже поставлены в ней без угрозы ее нормальному функционированию и существованию. Попытка уподобления или даже квазиуподобления противнику в борьбе с ним, означающая, помимо прочего, принятие его способа постановки и решения проблем, его социального и научно-концептуального языка, его ценностей, есть не что иное как игра с «троянским конем», который способен ослабить, разложить изнутри, взломать, разрушить, приютившую-применившую его систему, изменить ее, наконец. Принятие чужого системного языка уже само по себе есть акт духовно-интеллектуальной капитуляции, опускания глаз долу еще до битвы.
Тому, насколько опасны системные имитации-уподобления в ходе конфликтов, много свидетельств. Я ограничусь тремя. Первый и самый простой – попытка гитлеровского райха в конце войны отмобилизоваться à la СССР. Не вышло. Степень мобилизации, на которую было способно массовое антикапиталистическое общество, отрицающее частную собственность и буржуазный быт и управляемое надзаконной властью, оказалась не по силам капиталистическому обществу, тремя китами которого были частная собственность, право и по-немецки выстроенный буржуазный комфортный быт. Центрально-евроазитское («скифское») содержание в коммунистическом обрамлении, которое, впрочем, во многом проникло в это содержание и стало им (диалектика содержания и формы в русской жизни, в русской власти вообще и ее коммунистическом варианте в частности – это очень сложная проблема, постановка и решение которой требуют особой философии), сделало возможным преодоление таких лишений, о которых немцы и помыслить не могли.
Так, даже численность прислуги в Германии с 1939 по 1944 г. сократилась незначительно – с 1,3 млн. человек до 0,9 млн. человек. Всерьез проблемы с электричеством, водоснабжением, продовольствием немцы начали испытывать лишь с конца 1944 г. Советские нормы – 400–500 г хлеба в день на работающего и 300–400 г на иждивенца, а также падение потребления населения на 30–40 % (официальные данные) – немцам и привидеться не могли. Неудивительно, что обладая даже в 1943 г. бóльшими по сравнению с СССР материальными (о немецкой организации я уже и не говорю) возможностями, Германия на войну работала менее интенсивно; немецкая военно-промышленная машина заработала всерьез лишь в 1943–1945 гг. В год сталинградско-курского перелома Германия получила меньше, чем СССР: угля – в 3 раза, стали – в 2,4 раза, электроэнергии – в 2,3 раза. По подсчетам исследователей, за годы войны СССР произвел в 2 раза больше техники и вооружений, чем Германия. В расчете на тысячу тонн выплавленной стали СССР производил в 5 раз больше танков и орудий, чем Райх; на тысячу металлорежущих станков – в 8 раз больше самолетов. И это при немецкой организации и дисциплине, при немецком потенциале, на который работала почти вся континентальная Европа – заводы Австрии, Франции и, пожалуй, самое главное, Чехословакии.
К этому следует добавить оказавшиеся в распоряжении немцев 30% советского промышленного производства в целом, а по частностям – 70% выплавки чугуна, 63% угля, 60% выплавки стали; более 40% электроэнергии плюс посевные площади, скот, сахар и около 40% населения. Другое дело, что захваченные советская промышленность и советский человеческий фактор никогда так усердно не работал на Райх, как пролетарии западноевропейских стран, соединившиеся с немецким пролетариатом, но возглавлявшимся не «сыном немецкого народа» Тельманом, а фюрером этого народа Гитлером. Если негерманская часть «гитлеровского Евросоюза», а точнее «райхосоюза» за время войны выдала Райху товаров и услуг на 26 млрд. долл., то оккупированная часть СССР – всего на 1 млрд. Например, от металлургических предприятий Донбасса и Приднепровья немцы рассчитывали получить в 1943 г. 1 млн. т продукции (правда, немецкий железный ум, в основе которого лежала железная воля, делал такие расчеты, отталкиваясь от немецкого рабочего), а получил 35 тыс. тонн. Вот это и есть ab gemacht по-русски; читайте, берлинские мечтатели, русского писателя Николая Лескова.
Таким образом, попытка создать на западно-цивилизационной, буржуазной основе мобилизационное общество, эквивалентное советскому и таким образом победить его в «горячей» войне продемонстрировала свою несостоятельность. Во многом она напоминает попытки бесенка из «Сказки о попе и работнике его Балде» поднять и пронести кобылу. Финал известен:
«Поднатужился,
Поднапружился,
Приподнял кобылу, два шага шагнул,
На третьем упал, ножки протянул».
Провал Гитлера стал хорошим уроком для англосаксов: в послевоенный период, особенно после того, как был достигнут примерный паритет в вооружениях, они сделали ставку не на конфликт, который способствует мобилизации русско-коммунистического («скифско-антикапиталистического») социума и в котором его по сути нельзя победить, а можно лишь – в лучшем случае – уничтожить с огромным риском быть уничтоженными самим, а на мягкое противостояние, на «удушение в объятьях».
Мягко-удушающее противостояние было рассчитано на демобилизацию общества, на его разложение, прежде всего, разложение верхушки и ее идеопрактической пропагандистской обслуги, которую всячески надо было поощрять в ее убеждении, что она – интеллигенция, находящаяся под гнетом «тоталитарного молоха», на то, чтобы оно перестало быть антикапиталистическим и русско-скифским. Этот «мягкий» проект и стал активно реализовываться с конца 1960-х годов. Однако Запад двинулся по этому пути не от хорошей жизни, и дело здесь не только и даже не столько в Карибском кризисе, когда запахло жареным, но прежде всего во внутренней ситуации в ядре капсистемы, сложившейся в послевоенный период в результате вынужденного социалистического уподобления капитализма коммунизму. Здесь мы подходим ко второму примеру.
Сразу же после окончания II мировой войны и с началом войны «холодной» на Западе стало довольно быстро развиваться “welfare state”, которое еще называют “социально-военным государством” и “государством национальной безопасноти”. Именно противостояние историческому коммунизму с его эгалитаризмом, акцентом на социальную справедливость заставило “master class” ядра капсистемы пойти на уступки значительной части своего населения, отклонить капитализм от его сути в сторону социализма, включить государственный (по сути – социалистический) перераспределитель, т.е. в каких-то важных, обеспечивающих самосохранение капитализма в противостоянии антикапитализму, соцлагерю уподобиться этому последнему (подр. см. ниже). Именно это уподобление вместе с «экономизацией» брежневского социализма стало основой развития теорий конвергенции.
Однако довольно скоро, уже к середине 1960-х годов стало ясно, что цена, которую придется заплатить системе и ее хозяевам за социалистическое уподобление при всех его кратко- и среднесрочных выгодах в долгосрочной перспективе может быть непомерно высокой. Улучшив свои экономические позиции, значительные по численности сегменты рабочего и среднего классов начали претендовать на большее – на позиции социальные и политические, используя политические механизмы демократии западного образца. И чем дальше, тем эта перспектива становилась реальнее. Возникла угроза смены элит, прихода к власти социалистов – где-то самих по себе, где-то в блоке с левыми силами, включая коммунистов (именно 1960– 1970-е годы были периодом наибольшего могущества и влияния компартий в Италии, Франции, Испании.
Демократия в ядре капсистемы в условиях частичного системного уподобления «реальному социализму» становилась опасным для хозяев капсистемы инструментом, способным вывести средние классы на один уровень с высшими, а низшие – на уровень положения средних. Естественно, за счет и в ущерб верху, эдакая ползучая перманентная социалистическая революция. Я уже не говорю о том, что у капитализма как мировой системы есть предел прочности относительно среднего класса: массовый, постоянно растущий средний класс – это «кощеева смерть» капитализма; достижение средним классом критической для системы массы обрушивает ее вместе с ее хозяевами.
К тому же в условиях противостояни двух систем численно росли и средние классы «третьего мира», особенно в Латинской Америке, в южном подбрюшье США.
На рубеже 1960–1970-х годов проблема снижения численности мирового среднего класса стала conditio sine qua non нормального функционирования капсистемы и сохранения привилегированных политико-экономических позиций их хозяев. Ослабление и резкое сокращение средних классов ядра, полуперифперии и периферии капсистемы, ослабление позиций рабочего класса в самом ядре упиралось, помимо прочего, в существование СССР, объективно мешавшего резким движениям правящих классов капсистемы по отношению к нижним и средним «мира сего». Все это требовало от хозяев капсистемы, которые и верно и вовремя поняли не то что опасность, катастрофичность частично-сегментарного уподобления системе-антагонисту, изменения стратегического курса во всех трех «мирах» – «первом», «втором» и «третьем». В 1960–1970-е годы хозяева позднекапиталистического общества оказались в положении, сходным с таковым хозяев позднефеодального общества в 1360–1370-е годы. И так же как они, развернули социальное контрнаступление.
23. Empire strikes back
Сначала в ситуации нарастающих для Запада трудностей была проведена интеллектуальная подготовка силами уже существующих и вновь созданных (например, Римский клуб, 1968 г.) структур. В это же время начали делать имя и репутацию «мыслителям» типа Ф.Хайека и К.Поппера – пригодятся. Затем пришла пора создавать новые политические структуры мирового уровня («Трехсторонняя комиссия», 1973 г.). В 1975 г. – году внешнеполитических побед СССР (Вьетнам, Хельсинки) по заказу «Трехсторонней комиссии» С.Хантингтон, М.Крозье и Дз.Ватануки написали большой доклад «Кризис демократии».
Оспаривая тезис Адама Смита о том, что единственным лекарством от зол демократии является еще большая демократия, тройка авторов констатировала, что многие проблемы на Западе и в США обусловлены избытком демократии. Выводы: «Необходима… более высокая степень умеренности демократии»; эффективное (т.е. в интересах мирового «трехстороннего» и иного истеблишмента) функционирование демократической политической системы «обычно требует определенной степени апатии и невовлеченности со стороны некоторых индивидов и групп». Каких групп? И на это есть ответ: тех, что претендуют на возможности, позиции, вознаграждения и привилегии, на которые раньше не претендовали, т.е. на ту часть «общественного пирога», которая раньше принадлежала верхам. Отсюда еще один вывод: необходимость ограничения общественного влияния (public influence) на политический процесс, заниматься которым должны эксперты правящего класса. Речь прямо, откровенно и цинично идет о политической изоляции и маргинализации значительной части общества с целью избежать «социалистического рая».
В 1970-е же был намечен и ряд экономических мер по ликвидации последствий уподобления. После «картеровской передышки» (1976–1980) и после того, как США удалось заманить СССР в афганскую ловушку (1979), планы стали воплощаться в жизнь. Рейган резко обострил течение «холодной войны», начав ее новую, неклассическую (постклассическую – система против «одной, отдельно взятой страны») фазу, закончившуюся односторонним выходом СССР из «холодной войны» и его поражением. Во внутренней политике рейганомика и тэтчеризм были направлены если не на демонтаж, то на серьезное ослабление welfare state, этого внутризападного «щита и меча» значительной части среднего и рабочего классов, а следовательно против них и их организаций (профсоюзов и т.п.). Но хуже всего пришлось средним классам наиболее развитой части «третьего мира» – Латинской Америки – их просто «умножили на ноль».
Средством «умножения» стало брутальное оружие, неолиберальный кистень – «программы структурной стабилизации» («structural adjustment programmes») Международного Валютного Фонда. Результатом их реализации стало резкое, до десятков раз, увеличение разрыва между богатыми и бедными, дестабилизация экономики, стремительный рост бедности, неформального сектора экономики с его неоматриархатом, и, самое главное, был сметен средний класс (прежде всего госслужащие). Правда 5–10% старого среднего класса сохранились и упрочили свое положение в качестве нового среднего класса – за счет тех, кто опустился на дно, в пучину «неформальной экономики», в борьбу за физическое выживание, в инфраполитику «живота». Ластиком Истории «властелины капиталистических колец» прошлись по средним классам не только Латинской Америки, но и Африки, досталось и североатлантическому ядру. Впрочем здесь ситуация была смягчена крушением СССР, тем, что на социальное дно полетели миллионы представителей средних классов позднего социализма, «второго мира», который в мировом масштабе выступал как коллективный средний класс – между «коллективным верхом» («первый мир») и «коллективным низом» («третий мир»).
В результате крушения исторического коммунизма в Восточной Европе всего за 5–6 лет, к середине 1990-х годов число крайне бедных увеличилось с 14 млн. человек до 168 млн. человек – беспрецедентная пауперизация бывших представителей средних классов. Так, в течение тридцати лет было произведено «исправление стиля» – господствующие группы Запада сумели ликвидировать негативные последствия квазиуподобления их системы историческому коммунизму и повернуть этот процесс вспять. При этом в исторический Тартар сбрасывались целые слои и страны, их просто отрезали от развития. В этом плане капитализм очень похож на жестокий картель хронохирургов из цикла романов В.Головачёва, которые в своей Игре отрезают от метагалактического Ствола жизни целые ветви-миры, ветви-цивилизации, разрушая их до атомов. И ведь капитализм всегда, с момента рождения делал это: там, где он сталкивался с социумом, который по тем или иным причинам не мог быть объектом эксплуатации, его представители (индейцы Америки, аборигены Австралии) уничтожались, а на их место завозился иной человеческий материал (африканские рабы) и конструировался иной социум, иной социально-экономический указ. Если Китай, по замечанию П.В.Чернова есть этнопоглощающая система, то капитализм – это социопоглощающая система, лишающая целые цивилизации права на существования, окончательно решающая их вопрос или, как минимум, права на их самостоятельное, самобытное существование (примеров – тьма: от индейцев Северной Америки до нынешней Югославии). Лишающая всегда, когда для этого есть силы и возможности. Россия многие столетия была таким чужим для капиталистической системы, особенно для его англосаксонского ядра, который, во-первых, является не очень выгодным объектом для эксплуатации (большие пространства, высокая стоимость производства, делающая местные товары неконкурентно-способными на мировом рынке); во-вторых, объектом опасным для силового давления (численность населения, военный потенциал, те же пространства); в-третьих, объективно, в силу самого существования ограничивающий возможности мировой экспансии и мировой эксплуатации. В результате процесса, начатого горбачевским односторонним разоружением, распадом СССР и ельцинским выводом войск из Германии (пятилетка ударной сдачи позиций), у хозяев капсистемы – глообохирургов – появилась наконец возможность отрезать мощную когда-то, до сих пор чуждую и ненавистную огромную русскую ветвь от Ствола Мирового Дерева Истории. Югославия – это только начало, первый раунд, война за советское наследство, в которой удары – дуплетом – наносились и по РФ, и по Европе. Сейчас – передышка, но скоро подует «западный» ветер (в кавычках – поскольку не обязательно с запада, скорее всего даже с юга), и начнется новый раунд, война за «российское наследство», в которой будет сделана попытка по-настоящему загнать Россию в границы эпохи правления первого Романова, т.е. осуществить то, что планировалось еще в Крымской войне – общезападной полицейской акции в Крыму и на Кавказе. И как знать, не начнется ли новая полицейская акция там, где она происходила почти полтора столетия назад?
Итак, Западу удалось устранить негативные последствия квазиуподобления «реальному социализму». Это произошло по многим причинам – из-за наличия огромной финансово-экономической мощи, соответствующих политических структур, из-за нарастающей некомпетентности и неадекватности Современному миру советского руководства и его «идеолого-научно-информационного комплекса».
Но самым главным была выработка правящим классом Запада на рубеже 1960–1970-х годов «зловещего интеллектуального превосходства» (К.Поланьи) – того, благодаря чему в начале века большевики и нацисты взяли верх над своими противниками. Знание – сила, и западной верхушке именно в тот момент (1965–1975), когда СССР теснил ее во всем мире, удалось создать новую организацию «власть-знания» (М.Фуко), адекватную новой эпохе, и успешно реализовать ее на практике, опрокинув исторический коммунизм. Задачу ликвидации последствий уподобления социализму хозяева капсистемы решили, уничтожив при этом сам мировой социализм, СССР, причем в значительной степени его собственными руками. Это – высший класс геоисторической борьбы, победа даже не по очкам, а нокаутом. В том числе и в ядре капсистемы, где даже социал-демократы и левая интеллигенция поставлены на колени, «сдали» социализм, отказались от каких бы то ни было преобразований системы и готовы, как заметил главный редактор “Le Monde Diplomatique” Игнасио Рамонэ, лишь к одному: приспосабливаться к глобальному капитализму, к неолиберальному порядку.
Хозяева капсистемы победили после 150 лет социального отступления, в том числе и там, где их раньше часто били – России-Евразии. А вот советская верхушка позорно провалилась, поставив себя под удар чужого психоментального оружия – комплекса представлений, оценок и понятий чужой системы, которые она приняла как свои, из-за чего частичное уподобление капсистеме и закончилось крахом.
Тридцатилетний опыт борьбы Запада с процессом и результатами частичного («зеркального») уподобления соцсистеме заслуживает самого внимательного изучения, ведь объективно перед нынешней Россией-Евразией, если ей суждено сохраниться в качестве культурно-исторической целостности, перед русскими, если они хотят не только выжить, но и сохраниться в качестве державообразующего народа, а не раствориться среди «россиян» и превратиться в них, стоит аналогичная задача ликвидации последствий уподобления Западу, капсистеме. Для этого нужно изучать чужие успехи и свои поражения: за одного битого двух небитых дают.
24. Еще раз о «правиле Тацита»: советский пример
А потому – третий пример – СССР. «Холодная война» была, помимо прочего, в значительной степени психоисторической, психоментальной войной, о чем с самого начала заявил, например, Аллен Даллес, культурно-психологической войной двух систем. На волне экономических успехов послевоенного восстановления, освоения космоса и обеспечения примерного паритета в вооружениях, советское руководство уверилось в возможности переиграть Запад, капитализм «на его поле», т.е. в сфере экономики. Тем более, что в решениях ХХ съезда КПСС (1956) заявлялось о смещении мировой борьбы классов и систем в область экономики и идеологии. Да что советское руководство с его «мы вам похороним», многие западные политики и интеллектуалы в 1950-х – начале 1960-х годов были убеждены, что СССР выигрывает экономическое соревнование. И не только экономическое. Л.Дехийо – автор работы «Хрупкий баланс: Четыре столетия борьбы за власть в Европе» (1962) с тревогой писал, что в середине ХХ в. техника, ранее всегда улыбавшаяся морским державам, теперь оказалась на стороне державы континентальной – СССР: «В то время, как Россия все крепче сжимала меч, англоязычные народы выпустили свой из рук». Разумеется, это не так: меч как был в руках англосаксов, так и остался. Другое дело, что не менее мощный меч выковал и СССР. Достижение Советским Союзом на рубеже 1960–1970-х годов примерного паритета вооружений с США настолько встревожили руководство этой страны, что оно вынуждено было пойти на детант. И было от чего встревожиться уже в 1957 г. С момента запуска советского спутника – подобного продукта создания межконтинентальных баллистических ракет, США впервые в своей истории утратили чувство безопасности: их территория (два океана, отделяющие ее от Евразии) перестала играть роль эффективной преграды для нанесения удара. С этим страхом Америка прожила три десятилетия, и ясно, как должен быть благодарен Западу вообще и Штаты в особенности Горбачёву, который своим односторонним разоружением (как сказал бы П.Милюков, «глупость или измена?»), сломавшим меч, а затем и щит СССР, избавил Запад от страха перед возможностью массированного ядерного возмездия и навечно вошел в историю как спаситель Запада, его потаковник.
В 1957–1972 гг. СССР лидировал в космической гонке (612 запусков против 537 американских за этот период), сокращал разрыв в показателях по самым убойным видам вооружений. Так, по данным SIPRI (Stockholm International Peace Research Institute) в 1970 г. у США было 512 бомбардировщиков дальнего действия, у СССР – 156; у США – 656 ракет, запускаемых с подводных лодок, у СССР – 248, у США – 4000 ядерных боеголовок, у СССР – 1800. Ясно, что количественно перевес на стороне США, однако качественно советского потенциала хватало заподлицо, чтобы стереть США с лица земли. Тем более, что у СССР было 1487 межконтинентальных баллистических ракет против 1054 американских – советский ответ бомбардировщикам и подлодкам.
СССР стремительно нагонял США и по военным расходам. Вот данные из ежегодника 1981 г., опубликованного SIPRI.
Эта таблица красноречиво свидетельствует о нескольких вещах. Во-первых, с 1965 по 1975 гг. СССР практически сравнялся по военным расходам с США, догнал их; во-вторых, разрыв между Варшавским договором и НАТО тоже сократился, но не так значительно – с 3 раз до примерно 1,8 раза; в-третьих, разрыв этот сокращался за счет рывка СССР; страны Варшавского договора (без СССР) вносили значительно меньший вклад в общую копилку, чем союзники США по НАТО – в их (на 1965 г. 60,9 млрд. долл. против 5,4 млрд; на 1970 г. – 63,1 млрд. долл. против 8,3 млрд; на 1975 г. – 83,7 млрд. долл. против 10,5 млрд.).
Экономические и военные достижения СССР на рубеже 1960–1970-х годов способствовали тому, что советское руководство и его референтура (“красненькие” и “зелененькие” по терминологии Э.Неизвестного) поверили в близость общей победы над Западом по его собственным показателям. В результате с 1960-х годов в анализе и оценке развития страны (и мира) советские администраторы и экономисты начали делать все больший акцент на экономические методы и проблемы, начали применять к советской (антикапиталистической) системе терминологию, научный аппарат, отражающие реалии капиталистической системы, ее экономики, заведомо неадекватные для понимания и планирования экономики СССР. Так постепенно советские правящие группы и слой их советников, consigliori начали принимать язык главного противника, что объективно создавало предпосылки самой серьезной капитуляции – духовной, ценностной, интеллектуальной. Это была первая серьезная и, как оказалось впоследствии, главная, определяющая победа Запада в «холодной войне».
В значительной степени это было обусловлено процессами, происходившими в советском обществе, прежде всего в его господствующих группах, которые все больше превращались в слой-для-себя, чьи материально-экономические интересы стремительно росли, обгоняя возможности системы работ исторического коммунизма удовлетворять их. Появление в новой Программе партии (принята в октябре 1961 г. на XXII съезде КПСС) тезиса о том, что одна из главных задач КПСС – удовлетворение растущих материальных потребностей советских людей отражала прежде всего экономизацию-материализацию господствующих групп советского общества и в то же время была своеобразным «троянским конем». Теперь успехи системы, успехи власти, КПСС, а следовательно, оценка их деятельности ставились в зависимость от экономических факторов, что противоречило самой природе системного антикапитализма и представляло собой ловушку – системную, политэкономическую и в то же время психоисторическую, идеологическую.
Коммунизм начинал оценивать себя, свое развитие, свои успехи по капиталистической шкале. Если учесть, что за коммунизмом стоял евразийский, экстенсивно-пространственный по преимуществу тип развития, а за капитализмом – североатлантический интенсивно-временнóй, то указанный выше сдвиг означал, помимо прочего, переход к измерению и оценке преимущественно пространственного развития по временнóй шкале. Ясно, что ничего хорошего в перспективе это не сулило.
С.В.Попов, автор замечательной книги об организации хозяйства в России совершенно прав, когда пишет, что замещение своих реалий чуждыми этим реалиям понятиями – катастрофа. "А начала эта катастрофа готовиться с того момента, когда на всех заводах и учреждениях были введены должности экономистов". Для этого, развивает свои мысли С.В.Попов, преподаватели, ученые степени, академические институты и ученые советы, которые начали плодить специалистов по "социалистической экономике" (которая на самом деле носит неэкономический характер), не знающие ни западного общества, ни своего и строящие понимание этого последнего на основе неадекватных ему понятий и теорий; именно эти люди – "экономисты" из "коммунистов" – и оказались "теоретиками" и "практиками" реформ, полагая, что прочитав три-четыре западные книжки, обладают монополией на знание об экономике и обществе, как западном, так и советском. "И с их легкой и нечистой руки, – подытоживает С.В.Попов, – поехало тотальное понятийное замещение, в результате которого ни одну вещь своим именем назвать уже невозможно, а следовательно, нельзя ни адекватно обращаться с ней, ни, тем более, изменять ее". А началось все в 1960-е годы, в общей атмосфере утраты у значительной части советской интеллигенции чувства социальной реальности и перехода к восприятию своего общества сквозь призму неадекватных ему схем и образов ("тоталитаризм", "социальные институты", оруэловский "1984", мир Кафки и многое другое). Была создана западоподобная виртуальная реальность, которая подменила советскую. Впрочем официальная пропаганда тоже создавала виртуальную реальность, но иного типа. Результат – практически полное вытеснение в СССР как властью, так и фрондирующей интеллигенцией реальной реальности как объекта рефлексии и предмета научного исследования. С одной стороны была советская пропаганда, с другой – антисоветская, в основе которой лежало некритическое принятие западной науки об обществе и бездумное применение ее к советским реалиям, прежде всего – в экономике.
Первым практическим результатом концептуальной «капитализации коммунизма» стала так называемая «косыгинская реформа» с ее набором «прибыль, хозрасчет, материальное стимулирование». Речь не о том, что исторический коммунизм не нуждался в изменениях, еще как нуждался. Однако изменения в любой системе должны быть по своему содержанию и методам адекватны этой системе, иначе они проваливаются сами и начинают топить систему, расшатывая ее своей чужестью. Всего один пример, который я почерпнул из интервью С.В.Коробенкова, опытного работника (1970–1991) Совмина. «Косыгинская реформа» в качестве критерия эффективности производственной деятельности избрала заимствованное у капитализма увеличение денежной прибыли, заметил С.В.Коробенков, тогда как социалистической экономике адекватен другой критерий – снижение себестоимости продукции, которой сопутствует снижение цены товара.
«Монетарно-капиталистический» поворот середины 1960-х годов привел к тому, что директора заводов и фабрик начали думать не о снижении себестоимости, а о повышении цен на продукцию и зарплаты, которая оказалась важнее производства – по ней стали оценивать эффективность работы. Отсюда – выводиловка, премии ради премий, разбазаривание ресурсов в гигантских масштабах. Логическим финалом стали перестройка с ее законами об индивидуальной трудовой деятельности (вступил в силу с 1 мая 1987 г.) и о государственном предприятии (для всех предприятий вступил в силу с 1 января 1989 г.), окончательно разрушившими советскую экономику («глупость или измена?»).
Примеры неправомерного перенесения в 1960–1970-е годы универсалий и реалий капиталистической экономики, ее концепций и целей на социалистическую, можно множить.
Не удивительно, что уже в начале 1970-х годов, ни к чему не приведя и вступив в противоречие с законами системы, «косыгинская реформа» выдохлась и была спущена на тормозах. Однако остались капиталоподобная риторика и мысль, которые интеллектуально запутывали ситуацию, странным образом комбинируя истмат и научный коммунизм со скроенной по буржуазному лекалу «политэкономией социализма» и все более «косящим» под социологию истматом. Результат – каша в головах, нарастающая неспособность понимать и знать собственное общество. Андропов был совершенно прав, заявив в самом начале 1980-х годов, что мы не знаем общества, в котором живем.
В 1980-е годы, особенно с началом перестройки, мы ушли еще дальше от понимания и знания позднесоветского общества, все более полагаясь на «уцененку» от западных «экономикс», социологии и политологии, на идеи третьестепенных и третьесортных западных «мыслителей», что и привело к дальнейшей кашеизации и разрухе в головах совинтеллигенции эпохи позднего коммунизма, к интеллектуальному и моральному краху, сделав ее легкой добычей манипуляторов сознанием. «Рынок», «экономические реформы», «прибыль» – все это очень легко было представить сначала в качестве чего-то положительного, уже присутствовавшего в «хорошем», «нэповско-оттепельном» социализме, но не реализовавшегося во время нэпа и Хрущева по злой воле сталиных-брежневых, в качестве не противоречащих гарантиям социализма феноменах, которые надо только освободить от контроля и гнета «тоталитарного государства».
Так «разруха в головах» обернулась экономической разрухой, политическим развалом страны и маргинализацией общества (включая верхи). Но началась эта разруха за 2,5–3 десятилетия до горбачевских фокусов и ельцинских эскапад – с изменений в Программе КПСС, активного перехода к экономическим капиталоподобным реформам и принятия значительной части концептуального языка системы-противника. Здесь не место анализировать проблему, в какой степени вообще возможно существование антикапиталистической подсистемы в мировой капиталистической системе – шансы, скорее, невелики. Однако «принятие внутрь» даже каких-то элементов системы-антагониста, даже частичное уподобление, активно поощряемое, как это имело место в 1960–1970-е годы, в «мягкой», ненавязчиво-разлагающей форме этим антагонистом, ведет к психоисторическому, а следовательно и к геоисторическому поражению, что и произошло фактически в 1991 г., а по сути еще раньше, в разгар «холодной войны».
25. Глобальная «холодная война»
«Холодная война», временнóй отрезок «от Ялты до Мальты», вообще занимает особое место в истории. Она подарила миру пусть и основанный на страхе, но тем не менее такой стабильный период в истории международных отношений, неполными аналогами которого являются лишь отрезки между окончательной победой над Наполеоном и началом Крымской войны (1815–1853), между увенчавшим войну за испанское наследство Утрехтским миром и началом Семилетней войны (1713–1753) и, возможно, эпоха Антонинов в Риме (96–180 гг. н.э.)
Иногда противостояние СССР и США именуют «второй холодной войной», подразумевая под первой англо-русское противостояние второй половины XIX в.: она началась в Крыму, а окончилась на сопках Маньчжурии, правда эпилогом стала полная победа СССР силами ГПУ и «сознательных трудящихся Востока» над англичанами в Закавказье и Средней Азии в 1920-е годы. Однако между двумя «холодными» русско-англосаксонскими войнами существует глубокое различие.
Первая англосаксонско-русская «холодная война» представляла собой борьбу двух различным образом устроенных империй главным образом за стратегически важный, особенно для англичан, регион Центральной Азии – чистая геополитика, читайте Терентьева, Хопкирка и др. Вторая англосаксонско-русская (американо-советская) «холодная война» была намного более масштабным, сложным и серьезным феноменом.
Прежде всего, даже когда на первом этапе этой войны (1945–1975) главные союзники США и тем более СССР были экономически слишком слабы и борьба развивалась как таковая одного государства (США) с другим (СССР – вспомним цифры таблицы военных расходов из ежегодника SIPRI – см. с. …), государства эти воплощали принципиально различные, диаметрально противоположные социально-экономические системы (капитализм и антикапитализм), принципы социальной организации (в одном случае основанные на собственности и присвоении времени в виде овеществленного труда-капитала, в другом – основанные на власти, присвоении пространства, так сказать, «интенсив» и «экстенсив»), идеологии, системы ценностей, различные проекты будущего. Кроме того, это была не борьба за тот или иной отдельный регион планеты, а за планету, за мир в целом; борьба в принципе велась (впрочем, с советской стороны – инерционно, по затухающей) не просто за господство над миром, а за превращение своей системы в глобальную, т.е. единственную.
Не только социосистемное противостояние, само существование СССР создавало проблемы для североатлантического ядра капсистемы, для капитализма в целом. СССР выступал чем-то вроде щита для Евразии и евразийского щита – для значительной части мира, прежде всего для афро-азиатской. Само существование СССР, усиленное его военной, политической и экономической мощью, создавало объективные условия для освобождения многих колониальных и полуколониальных народов. Я имею в виду не только социалистические революции в Китае и Вьетнаме, но и национально-освободительное движение в «третьем мире» в целом. СССР не только непосредственно ограничивал возможности империализма подавлять это движение (достаточно вспомнить Суэцкий кризис, когда СССР готов был оказать военную помощь Египту в виде «добровольцев», поддержку СССР Кастро, почти неизвестную операцию «Кавказ» на Синае и много другое – известное и необнародованное до сих пор), но и смог обеспечить победу Давида-Вьетнама над Голиафом-США (правда, за Вьетнамом стоял Голиаф-СССР).
Головной танк (советского производства) 2-го армейского корпуса Вьетнамской народной армии, въехавший рано утром 30 апреля 1975 г. по бульвару Тхонгнют на лужайку перед Дворцом Независимости в Сайгоне, впопыхах покинутого американцами и их вьетнамскими союзниками на вертолетах за несколько часов до этого – великий символ победы СССР (руками Вьетнама) и Вьетнама (с помощью СССР) над США в главной «горячей» схватке «холодной войны». Правда, со временем американцы возьмут реванш в Афганистане, заманив советское руководство в афганскую ловушку – об этом прямо скажет в своих мемуарах в 1996 г. бывший шеф ЦРУ Роберт Гейтс, а в 1998 г. в интервью “Le nouvele observateur” Збигнев Бжезинский. То, какую роль объективно играл советский евразийский щит для «слабых мира сего», стало ясно, когда СССР не стало, и когда никто не мог помешать агрессии США против Югославии, американским бомбежкам Ирака и многому другому, когда ограниченный (Советским Союзом) бандитизм капитала превратился в неограниченный капитальный бандитизм 1990-х – начала XX в. новых крестоносцев и новых глобал-кочевников.
Существование СССР работало на пользу значительных масс населения не только «третьего мира», но и «первого». Речь идет о рабочем и среднем классах ядра капсистемы. Вовлеченные в противостояние «мировому социализму», который к демонстрации достижений в области социальной справедливости, в 1950–1960-е годы добавил весьма впечатляющие и напугавшие Запад технико-экономические достижения, хозяева «первого мира» вынуждены были материально замирять-умиротворять значительные сегменты рабочего и среднего класса в ядре капсистемы. Цель была простой – чтобы рабочий класс и нижняя половина среднего не превратились в «опасные классы», не стали «пятой колонной» социалистического лагеря (достаточно вспомнить успехи и позиции коммунистических партий Италии, Франции, Испании, рабочих партий Европы в 1950–1960-е годы). Средство – welfare state, «государство всеобщего социального обеспечения», государственное (по сути – социалистическое) перераспределение общественного богатства посредством налоговой системы, в результате чего возник значительный и политически активный слой «социалистической буржуазии» (или «потребленческой буржуазии»), т.е. слой, который может вести буржуазный образ жизни, не имея буржуазных по своей природе источников дохода.
Правительства и буржуазия на Западе уже с середины XIX в. приступили к решению вопроса, как превратить «опасные классы» в трудящиеся и замирить эти последние с помощью определенных государственных мер? То была реакция на эпоху революций 1789–1848 гг. и особенно на ее финальный аккорд – европейскую революцию 1848 г. Последняя потерпела поражение, но правящие классы вынуждены были решать проблемы, которые привели к революции. Маркс и Энгельс называли такие ситуации «реакция выполняет программу революции».
В 1860-е годы во Франции Наполеона III появляется термин l’etat providence, Третья империя пытается демонстрировать патернализм. Значительно больших успехов, однако, добились на этом пути немцы. В 1880-е годы в Германии Бисмарка появляется термин Wohlfahrsstaat, калькой с которого стало в середине ХХ в. (с реализацией “плана Бевериджа”) “welfare state”.
Несмотря на почти вековую историю общественной реальностью “welfare state” стало только после II мировой войны, когда “холодная война” заставила капитализм социализироваться в виде “социально-военного государства”, или “государства национальной безопасности”, перераспределявшего значительную часть богатства сверху вниз, разбавляя таким образом “олигархическое богатство” “демократическим богатством”. Именно государство национальной безопасности своими регулирующими экономику мерами, как отмечают специалисты, смогло существенно повысить эффективность Запада в социально-экономическом противостоянии коммунизму. В параллелограмме сил “правительство – монополии – олигополии – корпорации" цены определялись не столько рыночной конкуренцией, сколько правительственно-корпоративной “дипломатией”. Благодаря всему этому в какой-то момент полная занятость типа той, что достигнута в соцсистеме, не является реальностью и для капитализма.
Буржуазификация значительной части населения ядра капсистемы по линии потребления (т.е. функционирование ее в качестве буржуазии по крайней мере в одной из фаз совокупного процесса общественного производства, но такой, которая формирует потребности) стала сильным ответным ходом хозяев «первого мира» «миру второму». Однако сам этот ход, означавший весьма серьезное и сильное отклонение капитализма от логики и законов своего функционирования, уподоблением социализму, был следствием самого факта существования мировой антикапсистемы, мировой антисистемы капитализма. Модификация капитализма «историческим коммунизмом», заставившая «железную пяту» надеть мягкие кроссовки, а саму капсистему, по крайней мере, в ядре, спрятать клыки – такое не могло прийти в голову ни Марксу с Энгельсом, ни Ленину со Сталиным.
Показательно, что ослабление мировых позиций СССР в 1980-е годы совпало с наступлением на welfare state и позиций рабочего и нижнего сегмента среднего класса прежде всего в англосаксонской части ядра (тэтчеризм, рэйганомика), ну а после крушения СССР этот развивающийся по нарастающей процесс охватил ядро в целом – в области отношений капитала и труда мир словно вернулся в самое начало ХХ в., в эпоху до возникновения системного антикапитализма. Теперь у капитализма, у его master class’а нет причины умиротворять трудящихся, играть «в социализм», и со «стеклянной ясностью», как сказал бы Набоков, выявилось. “Почему у вас такие большие зубы? – А это чтобы скорее съесть тебя”.
Социалистический, «второй» мир в планетарном масштабе выполнял роль нишево-эквивалентную мировому рабочему и среднему (по крайней мере, его нижней половине) классам, занимая место между мировой буржуазией («первый мир») и мировой беднотой, мировыми низами («третий мир»). Парадоксальным образом сам факт существования «второго мира» был некой социально-экономической гарантией благосостояния на социалистическо-буржуазный манер части рабочего и значительной части среднего класса ядра капсистемы. Так, социалистическая Евразия вмешивалась в сферу жизнедеятельности капиталистической Северной Атлантики и модифицировала ее.
Сегодня положение тех слоев на Западе, которые, независимо от своего отношения к СССР и коммунизму, выигрывали от их существования и от «холодной войны», ухудшаются. О том, что так оно и произойдет, еще в первой половине 1990-х годов предупреждали многие серьезные исследователи, в частности, американцы Д.Дедни и Дж.Айкенбери.
Отметив, что «холодная война» очень помогла модернизации многих социально-экономических структур Запада, развитию региональной интеграции, выработке социального компромисса, усилению исполнительной власти и многому другому, они подчеркивают: окончание «холодной войны» не только устраняет фундамент этих социальных достижений, но и делает их иррелевантными.
От существования СССР и «холодной войны» экономически выигрывали не только отдельные слои, но и целые страны капсистемы, прежде всего Япония и ФРГ, которые потерпев в 1945 г. поражение, уже через четверть века бросили экономический вызов США и добились от него политического признания в столь высокой степени как создание Трёхсторонней комиссии в 1973 г.
Рост мощи Японии и ФРГ как косвенное следствие советского фактора имеет общий и частный аспекты. Частный заключается в следующем. В 1958 г. СССР удивил Запад – начал выбрасывать на мировой рынок большое количество нефти по низким ценам. Это экономически нерациональное поведение имело вполне рациональную политическую цель – уменьшение доходов, а следовательно, подрыв позиций «реакционных арабских режимов», два из которых, Ирак в 1958 г. и Ливия в 1969 г., действительно стали жертвами продолжавшегося до 1973 г. снижения цен на нефть.
Однако непредусмотренным советским руководством образом советская нефть, призванная ослабить ближневосточные прозападные режимы, резко усилила прозападные форпосты в Европе и на Дальнем Востоке – ФРГ и Японию. «Экономическое чудо» обеих стран стало возможно, помимо прочего, благодаря подешевевшей нефти. По данным, которые приводит В.Гусейнов, в 1955 г. Япония удовлетворяла за счет нефти только 7% своих потребностей в электроэнергии, а в 1969 г. – уже 70%. Даже в таких традиционно «угольных странах» как Германия и Великобритания многие электростанции сменили уголь на постоянно дешевеющую нефть – спасибо СССР.
Однако еще более важным был общий аспект косвенного вклада СССР и «холодной войны» в небывалый экономический подъем ФРГ и Японии. С «холодной войной» судьба двух американских протекторатов – Западной Германии и Японии резко изменилась (последней – после начала Корейской войны). Западная Германия стала форпостом Pax Americana в Центральной Европе, Япония – на Дальнем Востоке. Западная Германия – это то, что непосредственно граничило с соцлагерем, противостояло в нем прежде всего Восточной Германии, и нужно было особенно убедительно продемонстрировать преимущество капитализма над коммунизмом на примере «одного народа, двух систем». Аналогичной была ситуация в Азии, где Японию нужно было всячески укреплять и развивать перед лицом СССР и Китая. В течение двух десятилетий американцы способствовали развитию ФРГ и Японии, которые к тому же не несли бремени гонки вооружений. В результате на рубеже 1960–1970-х годов в капсистеме, помимо США, появились еще два центра экономической (но не военно-политической) силы, что резко обострило конкуренцию между ними и объективно ослабило США.
В то же время именно мощный японо-германский «экономический кулак» выручил, а возможно, и просто спас США после 1975 г. и в период экономических трудностей 1980-х годов. Взаимодействие трех центров силы мировой капсистемы способствовало развитию глобализации – побочного продукта глобальной «холодной войны». Первой крупной жертвой этого «продукта» стал СССР, вступивший в свой системный кризис как раз в канун старта глобализации. Прав М.Уокер, который считает, что не США победили в «холодной войне», а «глобальный Франкенштейн», глобальная финансовая экономика, покоившаяся на трех «китах» – США, Япония, Германия – и направлявшаяся наднациональными, глобальными политико-экономическими структурами, куда лучше понимавшими современный мир, чем тупое, жадное и по провинциальному трусливое советское руководство второй половины 1980-х годов.
Правда, среди трех «китов» основной выигрыш пришелся на Японию и Германию. Обе эти страны мирным, экономическим путем добились в начале 1990-х годов того, к чему стремились военным путем в начале 1940-х годов. И США, естественно, не могли с этим смириться. Вся политика США второй половины 1990-х годов была направлена на ревизию результатов «холодной войны», т.е. на подрыв позиций Японии и Европы (Германии).
Сначала Штаты решили японский вопрос. Это было сделано в три хода: восточно-азиатский финансовый кризис, удар по японской автомобильной промышленности и, наконец, удар по финансовой системе самой Японии. Придет ли в себя Япония, пережившая к тому же кризис в начале 1990-х годов, сказать трудно. В любом случае, ее конкурентные позиции в качестве «центра силы» серьезно подорваны.
С Европой дело обстоит сложнее, хотя и здесь США нанесли мощный удар по евро своей агрессией против Югославии. Есть у американцев и еще одно, как показали Р.Лабевьер, А. дель Валь и другие, мощное оружие против Европы – исламистские организации, получившие к тому же свой анклав в Европе – Косово. Горючая смесь исламизма, терроризма и наркоторговли, внедряемая, как показывает в работе «Исламизм и США: союз против Европы» (1999) А. дель Валь, в Европу спецслужбами США и связанными с ними частными фирмами, представляет серьезную угрозу для европейской государственности, культуры и идентичности. Борьба с европейским упадком, американизацией и исламизмом, пишет дель Валь, суть три аспекта одной и той же проблемы, поскольку, развивает эту мысль директор французского радио Р.Лабевьер, исламисты объективно выступают как «сторожевые псы глобализации» по-американски. В любом случае, в XXI в. США вступают серьезно уменьшив те выгоды, которые Япония и Западная Европа получили в результате победы «глобального Франкенштейна» в «холодной войне». Америка осуществила передел и это, по-видимому, лишь начало; похоже, нас ждут сюрпризы.
Еще весной 1997 г. американские крайне правые создали организацию «Проект для нового американского столетия» (“Project for the New American century”), которые, как отметили обозреватели, сразу же начали критиковать Клинтона за его мягкую политику по отношению к России и лоббировать в пользу агрессии против Ирака, свержения Саддама и перекройки Ближнего Востока в геополитических интересах США и нефтяных интересах ряда крупных компаний. Речь идет о целой когорте правых радикалов. Среди них – «знакомые все лица»: Д.Рамсфелд (в администрации Буша-младшего стал министром обороны), У.Кристол (редактор правого журнала “Weekly Standard”), Э.Абрамз (проходил по делу «Иран – контрас»), П.Вулфовиц (ныне – заместитель Рамсфелда), Дж.Болтон (при Буше-младшем – заместитель секретаря по национальной безопасности по контролю над вооружением), Р.Перл, У.Дж.Беннет, Р.Армитидж (заместитель госсекретаря Пауэлла в администрации Буша-младшего), З.Халилзаде (консультант фирмы UNOCAL, связан с семьей Бушей), Д.Чейни (вице-президент в администрации Буша-младшего), Льисо Либби (руководитель штаба Чейни), С.Камбон и ряд других.
26 января 1998 г. они направили президенту Клинтону и республиканцам-лидерам Конгресса письмо, в котором прямо призвали к свержению Саддама, однако Клинтон их не послушал.
В сентябре 2000 г. PNAC подготовил доклад «Перестройка обороны Америки: стратегия, силы и ресурсы для нового столетия» (“Rebuilding America’s Defence: Strategy, Forces, and Resources for a New American Century”) и издал (под редакцией Р.Кагана и У.Кристола) книгу «Нынешние опасности: кризис и шанс в американской внешней и оборонной политике» (“Present Dangers: Crisis and Opportunity in American Foreign and Defence Policy”). Содержание доклада и книги не оставляет сомнений в грядущем повороте политики США по отношению к миру вообще, к России и Ближнему Востоку в частности.
Правые радикалы-неоимперцы, если им представится малейший случай, своего не упустят. Случай, как известно, помогает подготовленному, а они уже несколько лет готовятся – не к «труду и обороне», а к труду на ниве нападения, агрессии и даже не скрывают этого. Я не демонизирую Америку, а стараюсь трезво оценивать действия тех, кто, пользуясь ослаблением России (международные отношения, так же, как и природа, не терпят пустоты и слабости), собирается воспользоваться случаем и утвердить господство Америки – точнее своих корпораций под видом господства Америки, в том числе и над Россией. Если новой гегемонии США суждено будет состояться в ХХI в., то, в отличие от ХХ в., это будет гегемония не государства, а кластера, матрицы ТНК и финансового капитала посредством «государства США» или того каркаса, который от него останется. В известном смысле это постамериканское и даже постзападное государство, как по содержанию, так и по функции, но это отдельный вопрос.
26. Россия как фактор евразийской интеграции
С поражением нацистской Германии исчез последний шанс на объединение «континентальной» Европы как геополитической единицы, противостоящей и англосаксам, и России. Говорят, за несколько месяцев до смерти Гитлер сказал: «Я был последней надеждой Европы», по крайней мере, тех европейских финансистов и промышленников (например, Варбургов), которым нужна была наднациональная неофеодальная («венецианский проект») Европа. Гитлеровская Европа не могла противостоять комбинации времени/капитала и пространства/власти англосаксонского и евразийского миров. После войны эти два мира разделили Европу, как об этом предупреждали еще с конца XVIII в. умные люди.
В 1991 г. рухнул СССР, и есть соблазн сказать: «Советский Союз был последней надеждой Евразии». Но что-то останавливает меня. СССР был «последней надеждой» в смысле структур имперского типа, геополитических монолитов. Является ли создание централизованной («имперской») Евразии единственным способом обеспечить достойную жизнь народов континента, сохранить их вековые традиции и идентичности, не позволить растворить их в глобализирующемся и космополитизирующемся под англо-американским карающе-надзирающем контролем мире? Думаю, что в нынешних условиях ответ на последний вопрос скорее отрицательный. Есть ли альтернативные стратегии? Думаю, есть. На мой взгляд, одна из них заключается не в создании неоимперии (по этому пути в глобальном масштабе двинулись после 1991 г. американцы – флаг и томик Леопольда Кора им в руки), а в создании союза, основанного на сотрудничестве и взаимных интересах.
Как это ни парадоксально, нынешнее состояние РФ, не вызывающей у соседей, особенно западных, такого страха как Россия Николая I или СССР Брежнева, благоприятствует созданию такого союза, который вовсе не должен включать всю Евразию или даже всю Европу. Однако именно России суждено объективно играть центральную роль в таком союзе, если он оформится. Во-первых, будучи намного слабее СССР в военном и экономическом отношении, она все равно – пока – остается второй ядерной державой мира, способной нанести первой державе «непоправимый ущерб». Во-вторых, занимая огромную часть Евразии, ее хартленд, Россия выступает в качестве геоисторического тыла евразийского Прибрежного Пояса. Наконец, в-третьих, будучи экономически намного слабее Евросоюза и Китая, Россия по самому своему положению объединяет их и всю Евразию в свя΄ зное целое.
Ясно, что экономическая интеграция Западной Европы и Восточной Азии создаст могущественнейший политико-экономический евразийский блок, территориальным ядром, а во многом и военным гарантом которого объективно оказывается Россия. Не менее ясно и то, что такой блок стал бы реализацией геоисторических кошмаров англосаксов и потому они сделают все, чтобы не допустить этого. Главной среднесрочной задачей США и как государства, и как Глобамерики – кластера ТНК и матрицы мирового финансового капитала – не допустить оформления такого политико-экономического блока, разорвать евразийское пространство, установить контроль прежде всего над тем, что соединяет, а следовательно и разъединяет Дальний («франкский») Запад и Дальний («китайский») Восток Евразии.
Таким образом, и в эпоху глобализации, в ситуации после распада СССР, окончания «холодной войны», сведéния России к состоянию «эрэфскости», она по-прежнему остается главным геоисторическим противником США. Более того, благодаря росту экономической мощи Евросоюза и Китая, противостояние США и РФ обретает новое измерение, поскольку Россия оказывается главным звеном евразийской цепи, способной сковать США и их хозяев.
В такой ситуации Штаты не могут не ставить задачу максимального ослабления (вплоть до ликвидации) ядерного потенциала РФ и максимального ослабления самой РФ вплоть до раздробления ее на несколько (а то и несколько десятков) государств, возглавляемых проамериканскими верхушками. Контроль над этой экс-российской мозаикой позволит разъединить Западную Европу и Восточную Азию. Подобного рода «новая Россия» будет выполнять роль санитарного кордона, аналогичную той, что выполняет теперь Восточная Европа – бывшие страны соцлагеря и «кусочки» бывшей Югославии, разделяющая франко-германскую («каролингскую») Европу и Россию.
Некоторые у нас и в Штатах говорят: Америка заинтересована в сильной России как союзнике против Китая, мусульманского мира и т.д. На мой взгляд, говорить так могут люди либо недалекие, либо лукавые и хорошо проплаченные, верить которым нужно так же, как Гамлет верил Гилденстерну и Розенкранцу: “Whom I will trust as I will adders fang’d” («Которым я, как двум гадюкам, верю»). США заинтересованы не в сильном союзнике РФ, а в слабом и зависимом младшем партнере РФ. При всей нынешней тяжести и трудности внутреннего и внешнего своего положения сегодня Россия еще не обладает требуемыми от нее качествами в объеме, полностью удовлетворяющем Америку, особенно Америку как кластер и матрицу ТНК и мирового финансового капитала («глобальный Карфаген»). И «работа» США в обеспечении этих качеств будет ускоряться прямо пропорционально нарастанию экономических трудностей США, с одной стороны, и росту экономического могущества Евросоюза и экономического и военно-политического – Китая, с другой. «Параллелограмм сил» «США – ЕС – Россия – Китай» Америка постарается превратить в треугольник, убрав Россию, причем, повторю, не только из-за России, но из-за Китая и Европы, т.е. из-за Евразии.
Конечно же, США постараются добиться своего по возможности мирным путем, как это было сделано в периоды правления Горбачева и Ельцина, влияя на верхушку, используя ее некомпетентность, жадность «вчерашних» босяков, продажность, провинциальную самоуверенность, окружая ее проамериканскими агентами влияния, т.е. задействуя «пятую колонну». В свое время многие из этих факторов откровенно назвал президент Клинтон – «друг Билл» президента Ельцина.
Выступая 24 октября на совещании в Объединенном комитете начальников штабов он сказал следующее: «Последние десять лет политика в отношении СССР и его союзников убедительно доказала правильность взятого нами курса на устранение одной из сильнейших держав мира, а также сильнейшего военного блока. Используя промахи советской дипломатии, чревычайную самонадеянность Горбачёва и его окружения, в том числе и тех, кто откровенно занял проамериканскую позицию, мы добились того, что собирался сделать Трумен с Советским Союзом посредством атомной бомбы.
Правда, с одним существенным отличием – мы получили сырьевой придаток, не разрушенное атомом государство, которое было бы нелегко создавать.
Да, мы затратили на это миллиарды долларов, а они уже сейчас близки к тому, что у русских называется самоокупаемостью. За четыре года мы и наши союзники получили различного стратегического сырья на 15 млрд. долл., сотни тонн золота, драгоценных камней и т.д.
В годы так называемой перестройки в СССР многие наши военные и бизнесмены не верили в успех предстоящих операций. И напрасно. Расшатав идеологические основы СССР, мы сумели бескровно вывести из войны за мировое господство государство, составляющее основную конкуренцию Америке. Наша цель и задача и в дальнейшем оказывать помощь всем, кто хочет видеть в нас образец западной свободы и демократии.
Когда в начале 1991 г. работники ЦРУ передали на Восток для осуществления наших планов 50 млн. долл., а затем еще такие же суммы, многие из политиков, военные также не верили в успех дела. Теперь же, по прошествии четырех лет, видно – планы наши начали реализовываться.
Однако это еще не значит, что нам не над чем думать. В России, стране, где еще не достаточно сильно влияние США, необходимо решить одновременно несколько задач:
- всячески стараться не допустить к власти коммунистов. При помощи наших друзей создать такие предпосылки, чтобы в парламентской гонке были поставлены все мыслимые и немыслимые препоны для левых партий;
- особенное внимание уделить президентским выборам. Нынешнее руководство страны нас устраивает во всех отношениях. И потому нельзя скупиться на расходы.
Они принесут свои положительные результаты. Обеспечив занятие Ельциным поста президента на второй срок, мы тем самым создадим полигон, с которого уже никогда не уйдем.
Для решения двух важных политических моментов необходимо сделать так, чтобы из президентского окружения Ельцина ушли те, кто скомпрометировал себя. И даже незначительное «полевение» нынешнего президента не означает для нас поражения. Это будет лишь ловким политическим трюком. Цель оправдывает средства.
Если нами будут решены эти две задачи, то в ближайшее десятилетие предстоит решение следующих проблем:
- расчленение России на мелкие государства путем межрегиональных войн, подобных тем, что были организованы нами в Югославии;
- окончательный развал военно-промышленного комплекса России и армии;
- установление режимов в оторвавшихся от России республиках нужных нам.
Да, мы позволили России быть державой, но империей будет только одна страна – США» (текст приведен по: Дроздов Ю.И. Записки начальника нелегальной разведки. М.: Олма-пресс, 1999. С. 394–395).
27. Россия и интеграция/дезинтеграция Евразии: Евразийский союз, глобальный Карфаген и Мировой Баланс
За прошедшие с момента выступления Клинтона 6 лет многое изменилось: экономическая ситуация США ухудшилась; производство находится в состоянии депрессии; с прошлого года началось падение фондового рынка; растет дефицит бюджета; положение доллара катастрофически ухудшается, и трудно сказать, что может изменить эту тенденцию. В США – новый президент – республиканец Буш, а с ним пришли люди, которые, в отличие от Клинтона, не только не желают позволить России быть державой, но и не желают вообще позволить ей быть. Речь идет о крайне правых, о «ястребах» из «Проекта Нового американского столетия», речь о которых шла выше. Все это конечно же изменит американскую политику по отношению к России. Америка действительно решила стать единственной империей – это единственный для них способ сохранить контроль над миром. Если с 1918 по 1973 г. господство США основывалось на экономическом лидерстве, то теперь они могут обеспечить лидерство только на основе военного господства квазиимперского типа. И на этом пути рано или поздно хозяева капсистемы должны будут решать «русский вопрос», и у меня нет сомнений, что они попытаются найти его окончательное решение (в геоисторическом смысле, впрочем, и в физическом тоже – разговоры о том, что русских слишком много в России, что хватит и 40–50 млн. человек, ведутся не просто так, и не исключено повторение гитлеровского плана «Ост», только уже не военным, а экономическим путем).
Итак, наиболее вероятен вариант попыток Америки решить проблему России мирным, экономическим и геополиттехнологическим путем (это не значит, что он сработает). Однако вовсе не исключена и попытка силового варианта. Она возможна в трех случаях. Во-первых, если не сработает вариант «мирного» разложения, и РФ начнет относительно быстро подниматься с колен, наращивая военную и экономическую мощь. Тем, кто сомневается в вероятности такого варианта развития событий, рекомендую один из докладов комитета начальников штабов США, подготовленный в 1945 г. В нем содержится рекомендация первыми нанести ядерный удар по СССР в том случае, если экономические и научные успехи СССР указывали на создание возможностей «в конечном счете напасть на США или создать оборону против нашего нападения». При этом главной целью атомной бомбардировки назывались не советские вооруженные силы, а наиболее крупные промышленные города, двум десяткам которых была уготована судьба Хиросимы и Нагасаки. Только успех советского атомного проекта под руководством Л.Берия, создание ядерной, а затем водородной бомбы охладил уже в конце 1940-х годов пыл потенциального агрессора. Сегодня мы будто возвращаемся во времена, когда у СССР/России не было ядерного щита.
Во-вторых, попытка американской силовой акции возможна в том случае, если экономическая ситуация США в конкуренции с Евросоюзом (особенно если в последнем обособится, избавившись от балласта, каролингское ядро – Франция, Бенелюкс, Германия, Австрия и Северная Италия) и противостоянии с Китаем начнет стремительно ухудшаться, здесь возможен нервный срыв на русском направлении. Наконец, в-третьих, если резко ухудшится ситуация в России, если страна окажется в состоянии смутореволюции или, тем более, хаоса гражданской войны и неконтролируемого распада, и тогда Америке (Западу, НАТО) придется вмешиваться, чтобы сохранить позиции, завоеванные в России с конца 1980-х годов.
Смуты и революции в России, как правило, всегда провоцировали интервенции Запада (достаточно вспомнить начало XVII в. и начало ХХ в.). В такой ситуации начало ХХI в. не станет исключением. Другое дело, чем может обернуться такая интервенция для США, которые, естественно, будут стараться использовать НАТО, что может привести к его расколу и Америке придется рассчитывать прежде всего на Восточную Европу – наших бывших «собратьев» по соцлагерю, которые со всех ног бросятся доказывать лояльность новому патрону. А обернуться она может катастрофой из-за перенапряжения сил. Россия слишком крупная страна, чтобы дать себя оккупировать, проглотить. «Подавишься, Идолище», – как говаривал Илья Муромец. Россия стала геоисторическим кладбищем для наполеоновской Франции и гитлеровской Германии. В случае попытки установления непосредственного контроля то же грозит США.
Вообще любое сколько-нибудь серьезное военное вовлечение морской (сегодня – аэроморской) державы в континентальные дела, в действия на суше ведут к ее крушению. Я согласен с теми, кто считает фатальной ошибкой вступление Великобритании в сухопутную войну во время I мировой войны. Американцы эту ошибку не повторили. Они вступили во II мировую войну в самом ее конце, когда исход войны был очевиден. Да и СССР в 1944–1945 гг. был намного сильнее России 1914–1917 гг., что не позволило немцам преподнести англоамериканцам такой «подарок», какой они преподнесли своему противнику на западном фронте в 1918 г. (после того, как Россия вышла из войны) – мощнейшее наступление в течение шести месяцев. Погружение США в русскую континентальную стихию скорее всего обернулось бы досрочным крушением Америки вместе с Россией, и это могло бы стать символом уходящей эпохи русско-американского и – шире – русско-англосаксонского соперничества, стартовавшего сразу же после окончания войн Наполеона, «когда умолк Перун его побед» (Ф.Тютчев). В ХХ в. похожим символом стало одновременное крушение в смертельной схватке трех империй – Австро-Венгерской, Германской и Российской. Россия, однако, не погибла. Она вынырнула из «котла» кипящей крови мировой войны «добрым молодцом» СССР вопреки надеждам всех русофобов того времени, как «правых», так и «левых». Будем надеяться, что и в ХХI в., не приведи «случай – Бог-изобретатель», повториться ситуации с «котлами», Россия вынырнет. Хотя случай помогает подготовленному. Значит надо готовиться – «хочешь мира, готовься к войне», говорили древние римляне. А они знали толк в войне и мире.
Готовиться можно по-разному, в том числе и по линии коллективной евразийской безопасности, на основе создания взаимовыгодного разноуровневого союза («каролингской») Европы, России, Китая, всех заинтересованных лиц. У такого союза больше шансов провалиться, чем состояться, но он – единственный шанс Евразии. Кто-то может сказать: «Зачем такой алармизм? Зачем рисовать такие мрачные перспективы? Мы дружим с Америкой». На последнее я отвечу словами русского геополитика Е.А.Едрихина-Вандама: «Хуже вражды с англосаксом может быть только одно – дружба с ним». История отношений СССР и РФ с США последних пятнадцати лет полностью подтверждает правоту этого тезиса, красочно иллюстрирует его.
Если же по существу, то во-первых, кто предупрежден, тот вооружен. Во-вторых, готовиться нужно всегда к худшему варианту. В-третьих, разве не оправдались алармистские сомнения 1980–1990-х годов по поводу Запада? Разве не обманул Запад и прежде всего США Россию по поводу вступления в НАТО бывших соцстран и республик СССР? Обманул – нагло и цинично, по принципу vae victis («горе побежденным»), что откровенно признают многие американцы, например, их бывший посол в РФ Мэтлок. Последние полтора десятка лет не дали ни одного повода верить США. Я уже не говорю о том, что основа доверия в мировой политике только одна – собственная сила: «Он уважать себя заставил и лучше выдумать не мог». От двухлетней давности участи Югославии Россию спасает прежде всего наличие ядерного оружия. У меня в этом нет никаких сомнений.
Мы живем в жестоком мире неолиберальной глобализации, в мире «свободы без равенства», т.е. свободы сильного. А слабых в глобализирующемся мире не просто бьют и эксплуатируют, как раньше, а просто стирают Ластиком Истории. Навсегда. И потому нам нужен евразийский политико-экономический союз. Причем не только в качестве щита (и меча) от американской, но и, как показывают работы ряда западноевропейских исследователей, от тесно связанной с ней позитивно и негативно угрозой воинствующего исламизма. Я уже цитировал Р.Лабевьера, назвавшего исламистов «сторожевыми псами глобализации по-американски».
Одна из главных опасностей перехода нынешней русской смуты в острую фазу с распадом страны и т.д. заключается в том, что русское пространство может стать, во-первых, полем борьбы между основными политико-экономическими силами современного мира; журналисты окрестили их «глобальными племенами» (“global tribes”) и отнесли к ним англосаксов (англо-американцев), евреев (мировой финансовый капитал), арабов (диванийя – общеарабское квазиправительство), китайцев (Большой Китай с его «поднебесной» геополитикой). К основным «племенам» добавятся мелкие хищники, оргпреступность и т.д. и т.п. (читай работы о 1605–1612 и 1918–1920 гг.).
Под «глобальными племенами» подразумеваются этнополитические кластеры с мощным наднациональным (целостным или дисперсно-диаспорального типа) потенциалом. Реальность, однако, сложнее, чем схватка племен-монолитов. За исключением китайцев, в других «глобальных племенах» «кланы» заключают между собой сложные союзы – один англосаксонско-еврейско-арабский блок против другого. В борьбу этих союзов активно вмешиваются ТНК, криминал, спецслужбы, что еще более усложняет ситуацию и затрудняет контроль над миром из одного центра, как это часто изображается в вульгарных версиях конспирологии.
Во-вторых, в случае хаосогенных процессов, территория РФ (на которой начнется зачистка прежде всего русского населения) станет опытной площадкой, макролабораторией (и в то же время питательной средой) для:
- разработки технологии создания новых (позднекапиталистических и посткапиталистических) политико-экономических и социальных конфликтов управления ими;
- для испытания новых видов вооружений, включая психотронные;
- для испытания новых широкомасштабных средств психоментальной (психоисторической) манипуляции огромными массами населения;
- наконец, для формирования основных агентов мировой борьбы исторического XXI в. (а не хронологического и тем более не водораздела между ним и ХХ в. – периода 1975–2025 гг.).
Территория России уже несколько раз становилась пространством, театром военных действий мировых войн. Наша задача – не допустить превращения ее в пространство «всемирной войны» эпохи глобализации (глокализации), не допустить полного сталкивания России в позицию "больного человека Евразии", у смертного одра которого толпятся жадные претенденты на наследство, их прихвостни – геополитические шакалы и гиены – и их лакеи внутри самой РФ.
Превращение России в зону конфликта, ее хаотизация разрушит Срединную, Базовую Евразию и нанесет удар по обоим флангам – западному и восточному. Потому евразийский союз объективно направлен на стабилизацию не только России, но и Евразии в целом во все менее стабильном мире.
Станет ли евразийский союз, будь он создан, жизнеспособным? Англичане на такого рода вопросы отвечают: "The proof of the pudding is in the eating”. Но прежде чем есть, нужно приготовить, нужен рецепт-знание; щита и меча мало, нужны мудрая сова и высокочувствительная летучая мышь: нужна разработка социально-исторического знания, которое воспроизводит историю Евразии адекватным ей образом, на основе адекватных ее истории методов и в терминах, адекватных ее исторической сути, а не отражающих исторический опыт англосаксонского капитализма и либерализма – вот необходимое условие разработки рецептов дальнейшего развития Евразии.
Историю пишут победители, и в ХХ в. бóльшая часть истории почти всех времен и народов писалась англосаксами на основе их интересов, ценностей и понятийного аппарата, и это представлялось как нечто универсальное, образцом и идеалом которого был, естественно, Pax Anglosaxonica. Как заметил английский же историк Д.Ливен, в современных исследованиях политической науки (я бы добавил: и вообще в социально-исторической науке) господствует превращенная в догму и ставшая мейнстримом «странная версия англо-американского самопоздравления-самовосхваления (self-congratulation)».
Нам необходим иной взгляд на историю: необходимо переписать историю последних пятисот лет на русский, немецкий, французский и др. манер, чтобы эти версии, отражающие опыт крупнейших евразийских народов и государств адекватным их социальной ткани и историческому развитию образом заняли место наряду с англосаксонской версией, естественно, потеснив ее при этом: «Широко шагает, пора и унять молодца».
То же – в исторической практике. Я не выступаю с каких-то завоевательных, экспансионистских позиций, напротив, с сугубо оборонительных. Это Америка сейчас развернула глобальную экспансию, которая, кстати, угрожает самой Америке, ее демократическому, либеральному наследию, превращая страну в придаток неоимперского военно-промышленно-интеллектуального комплекса, и это понимают многие в самих США. Но еще больше Америка, превращающаяся в «гипердержаву-изгоя», угрожает остальному миру и особенно Евразии, поскольку главный приз этой экспансии, как и считали почти все англосаксонские империалисты от Макиндера до Бжезинского, – Евразия, Россия. А меня, как, по-видимому, и большинство евразийцев вообще и русских в частности, это не устраивает. Как не понравилось бы мне и господство Евразии (России) над миром.
Мир существует нормально лишь в состоянии Равновесия, Баланса, которых сегодня можно достичь только поставив предел англо-американской экспансии – в исторической практике и в теории, прежде всего – в науке об обществе, ведь «что может быть практичнее хорошей теории» (А.Эйнштейн), к тому же «знание – сила» (Ф.Бэкон). Боюсь, кроме борьбы за Баланс в практике и теории, в жизни и науке у евразийских народов, государств и культур нет иного выбора, если они хотят сохранить свои идентичности и традиции, если они хотят жить в том, что немцы называют Die Sicherheit, если они хотят остаться евразийцами, русскими, европейцами, арабами, иранцами, индийцами, китайцами и др., а не безликими жителями глобального не то Вавилона, не то Карфагена, который все равно будет разрушен – и погибнет – «Аннушка» глобальной истории «уже купила подсолнечное масло, и не только купила, но даже и разлила».
[ начало | предыдущий ]
А.И. ФУРСОВ
(«Русский исторический журнал». М., 2001. Т. IV, № 1)
Великая Монгольская держава, амодержавие и коммунизм в больших циклах истории (très-très grand espace dans une très-très longue durée)
[ начало | предыдущий ]
20. Россия в мировых войнах
Существует несколько, по крайней мере, в западной науке, схем мировых войн в капсистеме. Их можно суммировать следующим образом. Вопрос, кто станет гегемоном капсистемы, решается в тридцатилетних мировых войнах. Первой нередко называют войну 1618–1648 гг., однако, на мой взгляд, в лучшем случае это была «эмбриональная» мировая война; мировой аспект здесь только намечался, присутствовал пунктирно как подчиненный и лишь постепенно набирающий силу элемент в противостоянии Франции и Габсбургов, стартовавшим в 1477 г. и завершившимся в 1750 г. франко-австрийским Версальским договором (еще в 1725 г. Австрия и Франция заключили Венский союз, однако, в войне за австрийское наследство, 1740–1748 гг., Франция и Габсбурги опять сцепились, словно пытаясь в последний раз выяснить вопрос бургундского наследства почти трехсотлетней давности).
С середины XVIII в. этот внутриконтинентальный и династический конфликт уступил место европейскому и мировому соперничеству Англии и Франции как двух торговых империй, настоящим мировым войнам за гегемонию в капиталистической системе («англосаксы не начинают и выигрывают», подталкивая других и чужими руками). Первым настоящим капиталистическим гегемоном, т.е. и политическим, и экономическим (именно такое сочетание характеризует феномен гегемонии в капсистеме) была Великобритания, одержавшая победу над Францией в два раунда: Семилетняя война (1756–1763) и революционные и наполеоновские войны (1792–1815), в сумме тоже тридцать лет.
Наконец, в мировых войнах 1914–1918 и 1939–1945 гг. (некоторые историки объединяют их в одну тридцатилетнюю войну ХХ в.) сошлись два претендента на “корону” уходящего гегемона Великобритании – Германия и США, и победили Штаты. Центральным конфликтом в схеме “тридцатилетних войн” считается столкновение между морской и сухопутной (континентальной) державами, верх в которых берет морская держава в союзе с уходящим морским гегемоном (Великобритания и Голландия, США и Великобритания).
Указанная схема верно отражает некоторые важные и интересные черты борьбы за гегемонию внутри капиталистической системы. Однако она полностью игнорирует то, что находилось вне этой системы, некий фактор, который был внешним (по крайней мере, по сравнению с главными претендентами на гегемонию) по отношению к капсистеме, и тем не менее оказывало решающее влияние на исход войн. Этим фактором была Россия/СССР.
Именно Россия разгромила считавшегося непобедимым прусского Фридриха II в Семилетней войне; именно она нанесла поражение Наполеону; именно Россия августовским наступлением 1914 г. спасла Париж, не позволив осуществиться шлиффеновскому плану «блицкрига» (возьми немцы Париж и – права Б.Такмэн – исход войны мог быть другим); именно Россия по «принципу каратэ» – с одного удара – уже в 1915 г. вырубила Австро-Венгрию из войны, а по сути и из истории, заставив немцев перебрасывать силы с западного фронта; именно Россия/СССР перетерла своим пространством и людской массой вермахт, сломав хребет военной машине Гитлера. Без России/СССР ни Великобритании в 1814 г., ни США в 1945 г. таких побед (а может и побед вообще) не видать. О том, как даже вымотанные, на последнем пределе немцы могут воевать не на два, а на одном фронте или в период относительного затишья на втором, восточном фронте, они показали англосаксам своими мощными наступлениями в первой половине 1918 г. и в декабре 1944 – январе 1945 гг. в Арденнах (по мнению военных историков, последнее могло окончиться полной победой Гитлера, если бы он не отказался перенести основную силу удара на фланги).
В войнах за гегемонию в капиталистической системе есть тройной парадокс, который большинство исследователей словно не желают видеть. Это русский парадокс капиталистической истории. Во-первых, с наполеоновских войн главным и решающим театром этих европейских (по основному составу участников), североатлантических войн было русское, западно-евразийское пространство, как будто нерусской Европе не хватало своего пространства для выяснения вопроса, кто будет главным мировым буржуином, как будто главный экзамен один из претендентов на гегемонию сдавал России (и всегда этот экзамен проваливал). Во-вторых, победа морской (островной) державы над континентальной (полуостровной) определялась тем, что на стороне морской державы выступала континентальная (трансконтинентальная) – Россия/СССР. В-третьих, не будучи интегральным, по крайней мере сущностно, по субстанции, элементом капиталистической системы Россия/СССР играла решающую роль в определении гегемона этой системы; не будучи частью североатлантического мира евразийский Хартленд по сути определял его судьбу. Выходит, судьба ядра капсистемы в огромной степени определялась некапиталистической или антикапиталистической державой, а судьба мира – евразийским Хартлендом (не случайно англичанин Макиндер в конце XIX в. заметил: кто контролирует Хартленд, Евразию, тот так или иначе контролирует мир).
Но почему же в мировых войнах Россия постоянно оказывалась на стороне англосаксов, морских, а не континентальных (Франция, Германия) держав? При этом, как только мировые войны заканчивались, начиналось сближение России с бывшим противником на континенте (Франция в XIX в.; сотрудничество с Веймарской Германией в 1920-е годы; да и в послевоенный период СССР сначала в 1970 г. заключил договор с ФРГ о неприменении силы и признании границы по Одеру – Нейсе, а уже после этого, в 1972–1973 гг. начал разворачиваться детант в отношениях с США), и в то же время стартовал затяжной геостратегический конфликт с бывшим англосаксонским союзником. И это не только советско-американская «холодная война» 1943/45–1989/91 гг., но и русско-британская борьба 1850-х – 1907 гг. Она началась Крымской войной (1853–1856), в 1880-е годы едва не вылилась в вооруженный конфликт в Средней Азии; в 1905 г. англичане руками японцев нанесли поражение России на Тихом океане (в августе 1939 г. Сталин рассчитается с англичанами договором с Германией, развернув им главное направление удара японцев в Азии на британские колонии, а в августе 1945 г. поквитается и с «Дай Нипон» – remember 1905 г.!).
Почему континентальные державы – Франция и Россия в XIX в. и Второй Райх и Россия, а затем Третий Райх и СССР – не объединили свои усилия, не создали континентальный блок, о котором мечтал великий Карл Хаусхофер, чтобы обеспечить геополитическое «окончательное решение» англосаксонско-державного вопроса? Ведь предпринималось несколько попыток, оказавшихся неудачными. Речь идет о недолгом (1800–1801) союзе Павла I с Наполеоном, о сближении с Наполеоном Александра I и участии России в континентальной блокаде о попытках навести мосты между Вильгельмом II и Николаем II незадолго до “первой германской” и между немецкими и советскими высокопоставленными военными незадолго до второй; я уже не говорю о союзе между Гитлером и Сталиным (август 1939 г. – июнь 1941 г.). И тем не менее эти сближения и союзы оказывались нежизнеспособными и краткосрочными. Почему?
21. Трансконтинент
На первый взгляд, причины очевидны и просты: являясь континентальной державой и потому заинтересованной в торговле с морской державой Россия именно с ней вступала в союз; как и Великобритания, Россия не была в объединении континентальной Европы. К тому же, не будучи вовлеченной в борьбу за гегемонию в ядре капсистемы, Россия не соприкасалась непосредственно с морскими державами, они, в отличие от западных соседей по континенту, не были для нее прямой угрозой, между нею и ими не было территориальных проблем; споры о сферах влияния вне Европы – это другой вопрос, он выходил на первый план в межвоенные периоды, когда в самой Европе, в ядре капсистемы все было относительно спокойно. Прямой угрозой для СССР англосаксы, точнее американцы, стали после окончания эпохи мировых войн, с началом глобального – “холодная война” – противостояния миров и систем, капитализма и коммунизма. Наконец, острыми были экономические трения между континентальными державами, особенно между Германией и Россией; о значении в последнем случае пространственного фактора, Lebensraum’a я уже и не говорю.
Все эти объяснения в значительной степени верны, однако они явно недостаточны, поскольку во всех мировых войнах не Россия, а ее континентальные соседи начинали войны. Именно они вторгались в русские пределы, а не наоборот, обрекая себя по сути на самоубийственную войну на два фронта. Почему?
На мой взгляд, есть один аспект проблемы континентальности, на который не обращают внимания – по-видимому, он находится слишком на поверхности, чтобы быть замеченным, – и который игнорировали особенно геополитики, мечтавшие о континентальном блоке, о блоке континентальных держав. Суть в том, что континентально-державное качество России существенно отличается от такового и Франции, и Германии; они находятся в разных весовых категориях, в разных лигах.
Разумеется, географически и Франция, и Германия суть континентальные страны; однако с геополитической точки зрения полноценными континенталами они перестали быть с появлением в XVIII в. сокрушившей шведов Российской империи. С появлением такого евразийского гиганта, за плечами и на плечах которого лежал континент, континентально-имперская интеграция Европы стала невозможной: «С появлением России (петровской. – А.Ф.) Карл Великий стал уже невозможен» – так афористически сформулировал эту мысль Ф. Тютчев. Действительно, после Петра Великого Фридрих, Наполеон, Вильгельм, Адольф могли быть великими только на относительно короткие исторические промежутки времени, халифами на час. С появлением империи-континента России стало ясно: сухопутные европейские державы суть всего лишь полуостровные – полуостровной характер Европы на фоне имперской России стал вполне очевиден. Или, если эти державы считать континентальными, то Россию в силу ее евразийскости следует считать гиперконтинентальной. В любом случае разнопорядковость в «массе пространства» очевидна. Именно она не позволяет создание устойчивого союза, поскольку это был бы изначально (со всеми вытекающими последствиями) неравный союз континента и полуострова (или иначе, гиперконтинента, омываемого тремя океанами, и просто континента).
Гиперконтинентальное евразийское «количество» превращалось в геоисторическое качество: ни одна «континентальная» держава принадлежащего Евразии полуострова (части света) «Европа» не могла реально соперничать с гиперконтинентальной державой евразийского масштаба, будь то Россия или СССР. Союз между полуостровным континенталом и континенталом евразийским был рискованным и опасным предприятием для первого: при прочих равных Россия легко могла превзойти или поглотить его. Это очень хорошо понимали Наполеон в начале XIX в. и немцы (Т.Бетман-Гольвег, а затем Гитлер) в начале ХХ в. Так 7 июля 1914 г. канцлер Бетман-Гольвег заявил: «Будущее за Россией, она растет и надвигается на нас как кошмар». В “Mein Kampf” Гитлер писал: «Никогда не миритесь с существованием двух континентальных держав в Европе! В любой попытке на границах Германии создать вторую военную державу или даже только государство, способное впоследствии стать крупной державой, вы должны видеть прямое нападение на Германию». Под «второй военной державой» Гитлер, конечно же, имел в виду Россию/СССР. Но он опоздал: к моменту его прихода к власти СССР уже был крупной военной державой, потенциально более сильной, чем Третий Райх в 1933 г.
Показательно, что похожие на гитлеровские слова, только не о Европе, а о Евразии в целом скажет в конце ХХ в. Зб.Бжезинский. США, заметил Long Zbig, имея в виду, как и Гитлер, Россию, не должны терпеть в Евразии никакого государства, способного установить господство на значительной части континента и таким образом бросить вызов США. Ну что же, совпадение симптоматичное. На основу подобных совпадений еще в последнем году уходящего XIX в. указал замечательный русский публицист М.О.Меньшиков. Немцы и англосаксы, писал он, «вот на рубеже ХХ века торжествующие народности, не только вожди, но и истребители человечества. Наш славянский мир, как и латинский, позади этих хищных рас». М.О.Меньшиков полагал, что Россия уступит «белокурому соседу». Царская Россия – уступила, а советская сломала ему хребет.
Итак, любой континентальный сосед или полусосед России, особенно занятый противостоянием или, тем более, войной на западе с англосаксами, не мог чувствовать себя комфортно на востоке – сверхдетерминизм «массы» евразийского пространства. И рано или поздно срывался на войну, которую проигрывал на заснеженных русских равнинах, и она заканчивалась для агрессоров в Фонтенбло или берлинском бункере.
Гиперконтинентальный характер России–Евразии с выходом к трем океанам (выход к четвертому, Индийскому, не случайно был постоянным кошмаром для англичан и американцев) превращал Россию в квазиморскую, квазиокеаническую державу. Это качество еще более усилилось после того как в конце ХIX в. в России была построена трансконтинентальная железная дорога, соединившая Питер с Владивостоком и превратившая гиперконтинентальность в трансконтинентальность. Это была уже совсем прямая и явная угроза господству англосаксов на морях – как и немецкая железная дорога «Берлин – Багдад», которая, кстати, легко соединялась с русской евразийской магистралью.
Не удивительно, что в течение многих десятилетий реально противостоять России могли не европейские полуостровные карлики, а только морские имперские гиганты, и то после того, как устанавливали свою гегемонию в капсистеме. До этого им приходилось мириться с русским/советским фактором и ограничиваться лишь мелкими уколами и натравливанием неразумных соседей. Но уж после установления гегемонии борьба против России начиналась по-крупному. Однако даже в этом случае в противостоянии «государство против государства» Россия/СССР брала верх над своими «морскими» противниками. Так, в 1920-е годы поражение потерпела Великобритания, а в 1975 г. классическая фаза советско-американской «холодной войны» окончилась победой СССР (Вьетнам, Хельсинки), и, как следствие, утратой восточно-побережным сегментом политического класса США своих позиций. Только объединение и концентрация всей системной (а не одногосударственной, пусть даже это гегемон) политико-экономической мощи Запада, ядра капсистемы и наиболее развитых полупериферийных государств способно было склонить чашу весов в пользу англосаксонской Северной Атлантики, и русская Евразия терпела поражение.
Это произошло дважды – в результате Крымской войны (1853–1856) и «холодной войны» (1945–1991). «Крымская война» 1853–1856 гг. и «холодная война», особенно в ее постклассической, глобальной-для-себя, а не только в себе фазе 1975–1989/91 гг., могут рассматриваться как особый тип войн – русско-западный, евразийско-северо-атлантический (не говоря о такой их компоненте, как социосистемное – капитализм versus антикапитализм – противостояние 1917/1945–1991 гг.).
Первая панъевропейская победа, победа ядра капсистемы над Россией была одержана в Крымской войне (1853–1856). По сути это была первая общезападная война против России, к которой призывали на Западе как реакционеры (архиепископ парижский), так и революционеры (Маркс), как консерваторы, так и либералы. Тогда война и победа Запада совпали с начинающимся системным кризисом самодержавия, который реформами Александра II удалось отсрочить на несколько десятилетий. Однако несмотря на победу, Западу не удалось тогда сокрушить Россию – она, как заметил У.Макнил, ушла внутрь своих огромных просторов и осталась отдельным миром, в который Запад, несмотря на свое военное и промышленно-экономическое превосходство, не мог проникнуть.
Вторая победа была одержана единым уже глобализирующимся Западом, единым ядром капсистемы, где военно-экономическая мощь США была многократно усилена технико-экономической и финансовой мощью их бывших протекторатов – Японии и ФРГ, превратившихся к началу 1970-х годов в самостоятельные центры силы мировой капсистемы. Сама Америка в 1980-е годы была центром иного по своему качеству, чем в первые тридцать послевоенных лет, Запада/Севера, ядра глобализирующейся капиталистической системы – Глобамерикой, кластером, матрицей ТНК (прежде всего англо-американских) в не меньшей степени, чем государством; возглавляли Глобамерику агрессивные южный и западный сегменты ее политического класса, тесно связанные с военно-промышленным комплексом, ТНК и глобальными финансами («военно-промышленно-интеллектуальный комплекс» – Ч.Джонсон). Такой противник оказался не по зубам СССР, переживавшему к тому же острый системный кризис, включая кризис руководства (США свой структурный кризис 1980-х преодолели благодаря богатству, поднявшейся на более высокий уровень эксплуатации полупериферии и периферии, прежде всего Латинской Америки и Африки, в рамках начинающейся глобализации).
Комбинация, «волновой резонанс» в коротком временнóм промежутке нескольких факторов – внутреннего системного кризиса, некомпетентности господствующих групп советского общества, их психоисторической неадекватности современному миру, глубокого провинциализма «мы΄ шления», которое было преподнесено urbi et orbi в качестве нового, готовности «нáчать» сдавать мировые позиции, лишь бы сохранить власть, а также личное и групповое потребление на «нефтедолларовом» уровне 1973–1983 гг., прямое предательство и сговор с западными лидерами части советского руководства, превращение Запада в Север – финансово-экономический глобальный «Франкенштейн» (М. Уокер), с которым не могло тягаться ни одно государство, даже евразийское, наконец, использование Западом в 1970–1980-е годы против евразийского СССР «китайской карты» континентельного азиатского гиганта Китая, который в пунктирно-уменьшенном и не военном, а политико-стратегическом варианте сыграл по отношению к России/СССР ту роль, которую она играла по отношению к Германии в первой половине ХХ в. (теперь англосаксы попытаются разыгрывать «русскую карту» против Китая) – все это привело к одностороннему выходу СССР из «холодной войны», «мальтийской сдаче» (1989) и поражению: как говорил Тацит, поражение в битве терпит тот, кто первым опускает глаза.
22. «Правило Тацита», или об опасностях системного взаимоуподобления: гитлеровская военная мобилизация и западный велфэр
А глаза советская верхушка и особенно ее интеллектуальная обслуга – работники пропагандистского фронта, почему-то считавшие себя интеллигенцией, – опустили уже в 1960-е годы. Суть в том, что в борьбе систем каждая из них, как правило, стремится одержать победу над противником на всем пространстве конфликта, продемонстрировать превосходство над ним по всем параметрам, решить лучше оппонента те проблемы, которые решает он. Именно в этом, однако, и кроется огромная чреватая катастрофическими последствиями, погибелью опасность для обеих участвующих в противостоянии систем; ведь при качественном различии систем далеко не все проблемы одной из них могут быть решены в другой или, более того, даже поставлены в ней без угрозы ее нормальному функционированию и существованию. Попытка уподобления или даже квазиуподобления противнику в борьбе с ним, означающая, помимо прочего, принятие его способа постановки и решения проблем, его социального и научно-концептуального языка, его ценностей, есть не что иное как игра с «троянским конем», который способен ослабить, разложить изнутри, взломать, разрушить, приютившую-применившую его систему, изменить ее, наконец. Принятие чужого системного языка уже само по себе есть акт духовно-интеллектуальной капитуляции, опускания глаз долу еще до битвы.
Тому, насколько опасны системные имитации-уподобления в ходе конфликтов, много свидетельств. Я ограничусь тремя. Первый и самый простой – попытка гитлеровского райха в конце войны отмобилизоваться à la СССР. Не вышло. Степень мобилизации, на которую было способно массовое антикапиталистическое общество, отрицающее частную собственность и буржуазный быт и управляемое надзаконной властью, оказалась не по силам капиталистическому обществу, тремя китами которого были частная собственность, право и по-немецки выстроенный буржуазный комфортный быт. Центрально-евроазитское («скифское») содержание в коммунистическом обрамлении, которое, впрочем, во многом проникло в это содержание и стало им (диалектика содержания и формы в русской жизни, в русской власти вообще и ее коммунистическом варианте в частности – это очень сложная проблема, постановка и решение которой требуют особой философии), сделало возможным преодоление таких лишений, о которых немцы и помыслить не могли.
Так, даже численность прислуги в Германии с 1939 по 1944 г. сократилась незначительно – с 1,3 млн. человек до 0,9 млн. человек. Всерьез проблемы с электричеством, водоснабжением, продовольствием немцы начали испытывать лишь с конца 1944 г. Советские нормы – 400–500 г хлеба в день на работающего и 300–400 г на иждивенца, а также падение потребления населения на 30–40 % (официальные данные) – немцам и привидеться не могли. Неудивительно, что обладая даже в 1943 г. бóльшими по сравнению с СССР материальными (о немецкой организации я уже и не говорю) возможностями, Германия на войну работала менее интенсивно; немецкая военно-промышленная машина заработала всерьез лишь в 1943–1945 гг. В год сталинградско-курского перелома Германия получила меньше, чем СССР: угля – в 3 раза, стали – в 2,4 раза, электроэнергии – в 2,3 раза. По подсчетам исследователей, за годы войны СССР произвел в 2 раза больше техники и вооружений, чем Германия. В расчете на тысячу тонн выплавленной стали СССР производил в 5 раз больше танков и орудий, чем Райх; на тысячу металлорежущих станков – в 8 раз больше самолетов. И это при немецкой организации и дисциплине, при немецком потенциале, на который работала почти вся континентальная Европа – заводы Австрии, Франции и, пожалуй, самое главное, Чехословакии.
К этому следует добавить оказавшиеся в распоряжении немцев 30% советского промышленного производства в целом, а по частностям – 70% выплавки чугуна, 63% угля, 60% выплавки стали; более 40% электроэнергии плюс посевные площади, скот, сахар и около 40% населения. Другое дело, что захваченные советская промышленность и советский человеческий фактор никогда так усердно не работал на Райх, как пролетарии западноевропейских стран, соединившиеся с немецким пролетариатом, но возглавлявшимся не «сыном немецкого народа» Тельманом, а фюрером этого народа Гитлером. Если негерманская часть «гитлеровского Евросоюза», а точнее «райхосоюза» за время войны выдала Райху товаров и услуг на 26 млрд. долл., то оккупированная часть СССР – всего на 1 млрд. Например, от металлургических предприятий Донбасса и Приднепровья немцы рассчитывали получить в 1943 г. 1 млн. т продукции (правда, немецкий железный ум, в основе которого лежала железная воля, делал такие расчеты, отталкиваясь от немецкого рабочего), а получил 35 тыс. тонн. Вот это и есть ab gemacht по-русски; читайте, берлинские мечтатели, русского писателя Николая Лескова.
Таким образом, попытка создать на западно-цивилизационной, буржуазной основе мобилизационное общество, эквивалентное советскому и таким образом победить его в «горячей» войне продемонстрировала свою несостоятельность. Во многом она напоминает попытки бесенка из «Сказки о попе и работнике его Балде» поднять и пронести кобылу. Финал известен:
«Поднатужился,
Поднапружился,
Приподнял кобылу, два шага шагнул,
На третьем упал, ножки протянул».
Провал Гитлера стал хорошим уроком для англосаксов: в послевоенный период, особенно после того, как был достигнут примерный паритет в вооружениях, они сделали ставку не на конфликт, который способствует мобилизации русско-коммунистического («скифско-антикапиталистического») социума и в котором его по сути нельзя победить, а можно лишь – в лучшем случае – уничтожить с огромным риском быть уничтоженными самим, а на мягкое противостояние, на «удушение в объятьях».
Мягко-удушающее противостояние было рассчитано на демобилизацию общества, на его разложение, прежде всего, разложение верхушки и ее идеопрактической пропагандистской обслуги, которую всячески надо было поощрять в ее убеждении, что она – интеллигенция, находящаяся под гнетом «тоталитарного молоха», на то, чтобы оно перестало быть антикапиталистическим и русско-скифским. Этот «мягкий» проект и стал активно реализовываться с конца 1960-х годов. Однако Запад двинулся по этому пути не от хорошей жизни, и дело здесь не только и даже не столько в Карибском кризисе, когда запахло жареным, но прежде всего во внутренней ситуации в ядре капсистемы, сложившейся в послевоенный период в результате вынужденного социалистического уподобления капитализма коммунизму. Здесь мы подходим ко второму примеру.
Сразу же после окончания II мировой войны и с началом войны «холодной» на Западе стало довольно быстро развиваться “welfare state”, которое еще называют “социально-военным государством” и “государством национальной безопасноти”. Именно противостояние историческому коммунизму с его эгалитаризмом, акцентом на социальную справедливость заставило “master class” ядра капсистемы пойти на уступки значительной части своего населения, отклонить капитализм от его сути в сторону социализма, включить государственный (по сути – социалистический) перераспределитель, т.е. в каких-то важных, обеспечивающих самосохранение капитализма в противостоянии антикапитализму, соцлагерю уподобиться этому последнему (подр. см. ниже). Именно это уподобление вместе с «экономизацией» брежневского социализма стало основой развития теорий конвергенции.
Однако довольно скоро, уже к середине 1960-х годов стало ясно, что цена, которую придется заплатить системе и ее хозяевам за социалистическое уподобление при всех его кратко- и среднесрочных выгодах в долгосрочной перспективе может быть непомерно высокой. Улучшив свои экономические позиции, значительные по численности сегменты рабочего и среднего классов начали претендовать на большее – на позиции социальные и политические, используя политические механизмы демократии западного образца. И чем дальше, тем эта перспектива становилась реальнее. Возникла угроза смены элит, прихода к власти социалистов – где-то самих по себе, где-то в блоке с левыми силами, включая коммунистов (именно 1960– 1970-е годы были периодом наибольшего могущества и влияния компартий в Италии, Франции, Испании.
Демократия в ядре капсистемы в условиях частичного системного уподобления «реальному социализму» становилась опасным для хозяев капсистемы инструментом, способным вывести средние классы на один уровень с высшими, а низшие – на уровень положения средних. Естественно, за счет и в ущерб верху, эдакая ползучая перманентная социалистическая революция. Я уже не говорю о том, что у капитализма как мировой системы есть предел прочности относительно среднего класса: массовый, постоянно растущий средний класс – это «кощеева смерть» капитализма; достижение средним классом критической для системы массы обрушивает ее вместе с ее хозяевами.
К тому же в условиях противостояни двух систем численно росли и средние классы «третьего мира», особенно в Латинской Америке, в южном подбрюшье США.
На рубеже 1960–1970-х годов проблема снижения численности мирового среднего класса стала conditio sine qua non нормального функционирования капсистемы и сохранения привилегированных политико-экономических позиций их хозяев. Ослабление и резкое сокращение средних классов ядра, полуперифперии и периферии капсистемы, ослабление позиций рабочего класса в самом ядре упиралось, помимо прочего, в существование СССР, объективно мешавшего резким движениям правящих классов капсистемы по отношению к нижним и средним «мира сего». Все это требовало от хозяев капсистемы, которые и верно и вовремя поняли не то что опасность, катастрофичность частично-сегментарного уподобления системе-антагонисту, изменения стратегического курса во всех трех «мирах» – «первом», «втором» и «третьем». В 1960–1970-е годы хозяева позднекапиталистического общества оказались в положении, сходным с таковым хозяев позднефеодального общества в 1360–1370-е годы. И так же как они, развернули социальное контрнаступление.
23. Empire strikes back
Сначала в ситуации нарастающих для Запада трудностей была проведена интеллектуальная подготовка силами уже существующих и вновь созданных (например, Римский клуб, 1968 г.) структур. В это же время начали делать имя и репутацию «мыслителям» типа Ф.Хайека и К.Поппера – пригодятся. Затем пришла пора создавать новые политические структуры мирового уровня («Трехсторонняя комиссия», 1973 г.). В 1975 г. – году внешнеполитических побед СССР (Вьетнам, Хельсинки) по заказу «Трехсторонней комиссии» С.Хантингтон, М.Крозье и Дз.Ватануки написали большой доклад «Кризис демократии».
Оспаривая тезис Адама Смита о том, что единственным лекарством от зол демократии является еще большая демократия, тройка авторов констатировала, что многие проблемы на Западе и в США обусловлены избытком демократии. Выводы: «Необходима… более высокая степень умеренности демократии»; эффективное (т.е. в интересах мирового «трехстороннего» и иного истеблишмента) функционирование демократической политической системы «обычно требует определенной степени апатии и невовлеченности со стороны некоторых индивидов и групп». Каких групп? И на это есть ответ: тех, что претендуют на возможности, позиции, вознаграждения и привилегии, на которые раньше не претендовали, т.е. на ту часть «общественного пирога», которая раньше принадлежала верхам. Отсюда еще один вывод: необходимость ограничения общественного влияния (public influence) на политический процесс, заниматься которым должны эксперты правящего класса. Речь прямо, откровенно и цинично идет о политической изоляции и маргинализации значительной части общества с целью избежать «социалистического рая».
В 1970-е же был намечен и ряд экономических мер по ликвидации последствий уподобления. После «картеровской передышки» (1976–1980) и после того, как США удалось заманить СССР в афганскую ловушку (1979), планы стали воплощаться в жизнь. Рейган резко обострил течение «холодной войны», начав ее новую, неклассическую (постклассическую – система против «одной, отдельно взятой страны») фазу, закончившуюся односторонним выходом СССР из «холодной войны» и его поражением. Во внутренней политике рейганомика и тэтчеризм были направлены если не на демонтаж, то на серьезное ослабление welfare state, этого внутризападного «щита и меча» значительной части среднего и рабочего классов, а следовательно против них и их организаций (профсоюзов и т.п.). Но хуже всего пришлось средним классам наиболее развитой части «третьего мира» – Латинской Америки – их просто «умножили на ноль».
Средством «умножения» стало брутальное оружие, неолиберальный кистень – «программы структурной стабилизации» («structural adjustment programmes») Международного Валютного Фонда. Результатом их реализации стало резкое, до десятков раз, увеличение разрыва между богатыми и бедными, дестабилизация экономики, стремительный рост бедности, неформального сектора экономики с его неоматриархатом, и, самое главное, был сметен средний класс (прежде всего госслужащие). Правда 5–10% старого среднего класса сохранились и упрочили свое положение в качестве нового среднего класса – за счет тех, кто опустился на дно, в пучину «неформальной экономики», в борьбу за физическое выживание, в инфраполитику «живота». Ластиком Истории «властелины капиталистических колец» прошлись по средним классам не только Латинской Америки, но и Африки, досталось и североатлантическому ядру. Впрочем здесь ситуация была смягчена крушением СССР, тем, что на социальное дно полетели миллионы представителей средних классов позднего социализма, «второго мира», который в мировом масштабе выступал как коллективный средний класс – между «коллективным верхом» («первый мир») и «коллективным низом» («третий мир»).
В результате крушения исторического коммунизма в Восточной Европе всего за 5–6 лет, к середине 1990-х годов число крайне бедных увеличилось с 14 млн. человек до 168 млн. человек – беспрецедентная пауперизация бывших представителей средних классов. Так, в течение тридцати лет было произведено «исправление стиля» – господствующие группы Запада сумели ликвидировать негативные последствия квазиуподобления их системы историческому коммунизму и повернуть этот процесс вспять. При этом в исторический Тартар сбрасывались целые слои и страны, их просто отрезали от развития. В этом плане капитализм очень похож на жестокий картель хронохирургов из цикла романов В.Головачёва, которые в своей Игре отрезают от метагалактического Ствола жизни целые ветви-миры, ветви-цивилизации, разрушая их до атомов. И ведь капитализм всегда, с момента рождения делал это: там, где он сталкивался с социумом, который по тем или иным причинам не мог быть объектом эксплуатации, его представители (индейцы Америки, аборигены Австралии) уничтожались, а на их место завозился иной человеческий материал (африканские рабы) и конструировался иной социум, иной социально-экономический указ. Если Китай, по замечанию П.В.Чернова есть этнопоглощающая система, то капитализм – это социопоглощающая система, лишающая целые цивилизации права на существования, окончательно решающая их вопрос или, как минимум, права на их самостоятельное, самобытное существование (примеров – тьма: от индейцев Северной Америки до нынешней Югославии). Лишающая всегда, когда для этого есть силы и возможности. Россия многие столетия была таким чужим для капиталистической системы, особенно для его англосаксонского ядра, который, во-первых, является не очень выгодным объектом для эксплуатации (большие пространства, высокая стоимость производства, делающая местные товары неконкурентно-способными на мировом рынке); во-вторых, объектом опасным для силового давления (численность населения, военный потенциал, те же пространства); в-третьих, объективно, в силу самого существования ограничивающий возможности мировой экспансии и мировой эксплуатации. В результате процесса, начатого горбачевским односторонним разоружением, распадом СССР и ельцинским выводом войск из Германии (пятилетка ударной сдачи позиций), у хозяев капсистемы – глообохирургов – появилась наконец возможность отрезать мощную когда-то, до сих пор чуждую и ненавистную огромную русскую ветвь от Ствола Мирового Дерева Истории. Югославия – это только начало, первый раунд, война за советское наследство, в которой удары – дуплетом – наносились и по РФ, и по Европе. Сейчас – передышка, но скоро подует «западный» ветер (в кавычках – поскольку не обязательно с запада, скорее всего даже с юга), и начнется новый раунд, война за «российское наследство», в которой будет сделана попытка по-настоящему загнать Россию в границы эпохи правления первого Романова, т.е. осуществить то, что планировалось еще в Крымской войне – общезападной полицейской акции в Крыму и на Кавказе. И как знать, не начнется ли новая полицейская акция там, где она происходила почти полтора столетия назад?
Итак, Западу удалось устранить негативные последствия квазиуподобления «реальному социализму». Это произошло по многим причинам – из-за наличия огромной финансово-экономической мощи, соответствующих политических структур, из-за нарастающей некомпетентности и неадекватности Современному миру советского руководства и его «идеолого-научно-информационного комплекса».
Но самым главным была выработка правящим классом Запада на рубеже 1960–1970-х годов «зловещего интеллектуального превосходства» (К.Поланьи) – того, благодаря чему в начале века большевики и нацисты взяли верх над своими противниками. Знание – сила, и западной верхушке именно в тот момент (1965–1975), когда СССР теснил ее во всем мире, удалось создать новую организацию «власть-знания» (М.Фуко), адекватную новой эпохе, и успешно реализовать ее на практике, опрокинув исторический коммунизм. Задачу ликвидации последствий уподобления социализму хозяева капсистемы решили, уничтожив при этом сам мировой социализм, СССР, причем в значительной степени его собственными руками. Это – высший класс геоисторической борьбы, победа даже не по очкам, а нокаутом. В том числе и в ядре капсистемы, где даже социал-демократы и левая интеллигенция поставлены на колени, «сдали» социализм, отказались от каких бы то ни было преобразований системы и готовы, как заметил главный редактор “Le Monde Diplomatique” Игнасио Рамонэ, лишь к одному: приспосабливаться к глобальному капитализму, к неолиберальному порядку.
Хозяева капсистемы победили после 150 лет социального отступления, в том числе и там, где их раньше часто били – России-Евразии. А вот советская верхушка позорно провалилась, поставив себя под удар чужого психоментального оружия – комплекса представлений, оценок и понятий чужой системы, которые она приняла как свои, из-за чего частичное уподобление капсистеме и закончилось крахом.
Тридцатилетний опыт борьбы Запада с процессом и результатами частичного («зеркального») уподобления соцсистеме заслуживает самого внимательного изучения, ведь объективно перед нынешней Россией-Евразией, если ей суждено сохраниться в качестве культурно-исторической целостности, перед русскими, если они хотят не только выжить, но и сохраниться в качестве державообразующего народа, а не раствориться среди «россиян» и превратиться в них, стоит аналогичная задача ликвидации последствий уподобления Западу, капсистеме. Для этого нужно изучать чужие успехи и свои поражения: за одного битого двух небитых дают.
24. Еще раз о «правиле Тацита»: советский пример
А потому – третий пример – СССР. «Холодная война» была, помимо прочего, в значительной степени психоисторической, психоментальной войной, о чем с самого начала заявил, например, Аллен Даллес, культурно-психологической войной двух систем. На волне экономических успехов послевоенного восстановления, освоения космоса и обеспечения примерного паритета в вооружениях, советское руководство уверилось в возможности переиграть Запад, капитализм «на его поле», т.е. в сфере экономики. Тем более, что в решениях ХХ съезда КПСС (1956) заявлялось о смещении мировой борьбы классов и систем в область экономики и идеологии. Да что советское руководство с его «мы вам похороним», многие западные политики и интеллектуалы в 1950-х – начале 1960-х годов были убеждены, что СССР выигрывает экономическое соревнование. И не только экономическое. Л.Дехийо – автор работы «Хрупкий баланс: Четыре столетия борьбы за власть в Европе» (1962) с тревогой писал, что в середине ХХ в. техника, ранее всегда улыбавшаяся морским державам, теперь оказалась на стороне державы континентальной – СССР: «В то время, как Россия все крепче сжимала меч, англоязычные народы выпустили свой из рук». Разумеется, это не так: меч как был в руках англосаксов, так и остался. Другое дело, что не менее мощный меч выковал и СССР. Достижение Советским Союзом на рубеже 1960–1970-х годов примерного паритета вооружений с США настолько встревожили руководство этой страны, что оно вынуждено было пойти на детант. И было от чего встревожиться уже в 1957 г. С момента запуска советского спутника – подобного продукта создания межконтинентальных баллистических ракет, США впервые в своей истории утратили чувство безопасности: их территория (два океана, отделяющие ее от Евразии) перестала играть роль эффективной преграды для нанесения удара. С этим страхом Америка прожила три десятилетия, и ясно, как должен быть благодарен Западу вообще и Штаты в особенности Горбачёву, который своим односторонним разоружением (как сказал бы П.Милюков, «глупость или измена?»), сломавшим меч, а затем и щит СССР, избавил Запад от страха перед возможностью массированного ядерного возмездия и навечно вошел в историю как спаситель Запада, его потаковник.
В 1957–1972 гг. СССР лидировал в космической гонке (612 запусков против 537 американских за этот период), сокращал разрыв в показателях по самым убойным видам вооружений. Так, по данным SIPRI (Stockholm International Peace Research Institute) в 1970 г. у США было 512 бомбардировщиков дальнего действия, у СССР – 156; у США – 656 ракет, запускаемых с подводных лодок, у СССР – 248, у США – 4000 ядерных боеголовок, у СССР – 1800. Ясно, что количественно перевес на стороне США, однако качественно советского потенциала хватало заподлицо, чтобы стереть США с лица земли. Тем более, что у СССР было 1487 межконтинентальных баллистических ракет против 1054 американских – советский ответ бомбардировщикам и подлодкам.
СССР стремительно нагонял США и по военным расходам. Вот данные из ежегодника 1981 г., опубликованного SIPRI.
Эта таблица красноречиво свидетельствует о нескольких вещах. Во-первых, с 1965 по 1975 гг. СССР практически сравнялся по военным расходам с США, догнал их; во-вторых, разрыв между Варшавским договором и НАТО тоже сократился, но не так значительно – с 3 раз до примерно 1,8 раза; в-третьих, разрыв этот сокращался за счет рывка СССР; страны Варшавского договора (без СССР) вносили значительно меньший вклад в общую копилку, чем союзники США по НАТО – в их (на 1965 г. 60,9 млрд. долл. против 5,4 млрд; на 1970 г. – 63,1 млрд. долл. против 8,3 млрд; на 1975 г. – 83,7 млрд. долл. против 10,5 млрд.).
Экономические и военные достижения СССР на рубеже 1960–1970-х годов способствовали тому, что советское руководство и его референтура (“красненькие” и “зелененькие” по терминологии Э.Неизвестного) поверили в близость общей победы над Западом по его собственным показателям. В результате с 1960-х годов в анализе и оценке развития страны (и мира) советские администраторы и экономисты начали делать все больший акцент на экономические методы и проблемы, начали применять к советской (антикапиталистической) системе терминологию, научный аппарат, отражающие реалии капиталистической системы, ее экономики, заведомо неадекватные для понимания и планирования экономики СССР. Так постепенно советские правящие группы и слой их советников, consigliori начали принимать язык главного противника, что объективно создавало предпосылки самой серьезной капитуляции – духовной, ценностной, интеллектуальной. Это была первая серьезная и, как оказалось впоследствии, главная, определяющая победа Запада в «холодной войне».
В значительной степени это было обусловлено процессами, происходившими в советском обществе, прежде всего в его господствующих группах, которые все больше превращались в слой-для-себя, чьи материально-экономические интересы стремительно росли, обгоняя возможности системы работ исторического коммунизма удовлетворять их. Появление в новой Программе партии (принята в октябре 1961 г. на XXII съезде КПСС) тезиса о том, что одна из главных задач КПСС – удовлетворение растущих материальных потребностей советских людей отражала прежде всего экономизацию-материализацию господствующих групп советского общества и в то же время была своеобразным «троянским конем». Теперь успехи системы, успехи власти, КПСС, а следовательно, оценка их деятельности ставились в зависимость от экономических факторов, что противоречило самой природе системного антикапитализма и представляло собой ловушку – системную, политэкономическую и в то же время психоисторическую, идеологическую.
Коммунизм начинал оценивать себя, свое развитие, свои успехи по капиталистической шкале. Если учесть, что за коммунизмом стоял евразийский, экстенсивно-пространственный по преимуществу тип развития, а за капитализмом – североатлантический интенсивно-временнóй, то указанный выше сдвиг означал, помимо прочего, переход к измерению и оценке преимущественно пространственного развития по временнóй шкале. Ясно, что ничего хорошего в перспективе это не сулило.
С.В.Попов, автор замечательной книги об организации хозяйства в России совершенно прав, когда пишет, что замещение своих реалий чуждыми этим реалиям понятиями – катастрофа. "А начала эта катастрофа готовиться с того момента, когда на всех заводах и учреждениях были введены должности экономистов". Для этого, развивает свои мысли С.В.Попов, преподаватели, ученые степени, академические институты и ученые советы, которые начали плодить специалистов по "социалистической экономике" (которая на самом деле носит неэкономический характер), не знающие ни западного общества, ни своего и строящие понимание этого последнего на основе неадекватных ему понятий и теорий; именно эти люди – "экономисты" из "коммунистов" – и оказались "теоретиками" и "практиками" реформ, полагая, что прочитав три-четыре западные книжки, обладают монополией на знание об экономике и обществе, как западном, так и советском. "И с их легкой и нечистой руки, – подытоживает С.В.Попов, – поехало тотальное понятийное замещение, в результате которого ни одну вещь своим именем назвать уже невозможно, а следовательно, нельзя ни адекватно обращаться с ней, ни, тем более, изменять ее". А началось все в 1960-е годы, в общей атмосфере утраты у значительной части советской интеллигенции чувства социальной реальности и перехода к восприятию своего общества сквозь призму неадекватных ему схем и образов ("тоталитаризм", "социальные институты", оруэловский "1984", мир Кафки и многое другое). Была создана западоподобная виртуальная реальность, которая подменила советскую. Впрочем официальная пропаганда тоже создавала виртуальную реальность, но иного типа. Результат – практически полное вытеснение в СССР как властью, так и фрондирующей интеллигенцией реальной реальности как объекта рефлексии и предмета научного исследования. С одной стороны была советская пропаганда, с другой – антисоветская, в основе которой лежало некритическое принятие западной науки об обществе и бездумное применение ее к советским реалиям, прежде всего – в экономике.
Первым практическим результатом концептуальной «капитализации коммунизма» стала так называемая «косыгинская реформа» с ее набором «прибыль, хозрасчет, материальное стимулирование». Речь не о том, что исторический коммунизм не нуждался в изменениях, еще как нуждался. Однако изменения в любой системе должны быть по своему содержанию и методам адекватны этой системе, иначе они проваливаются сами и начинают топить систему, расшатывая ее своей чужестью. Всего один пример, который я почерпнул из интервью С.В.Коробенкова, опытного работника (1970–1991) Совмина. «Косыгинская реформа» в качестве критерия эффективности производственной деятельности избрала заимствованное у капитализма увеличение денежной прибыли, заметил С.В.Коробенков, тогда как социалистической экономике адекватен другой критерий – снижение себестоимости продукции, которой сопутствует снижение цены товара.
«Монетарно-капиталистический» поворот середины 1960-х годов привел к тому, что директора заводов и фабрик начали думать не о снижении себестоимости, а о повышении цен на продукцию и зарплаты, которая оказалась важнее производства – по ней стали оценивать эффективность работы. Отсюда – выводиловка, премии ради премий, разбазаривание ресурсов в гигантских масштабах. Логическим финалом стали перестройка с ее законами об индивидуальной трудовой деятельности (вступил в силу с 1 мая 1987 г.) и о государственном предприятии (для всех предприятий вступил в силу с 1 января 1989 г.), окончательно разрушившими советскую экономику («глупость или измена?»).
Примеры неправомерного перенесения в 1960–1970-е годы универсалий и реалий капиталистической экономики, ее концепций и целей на социалистическую, можно множить.
Не удивительно, что уже в начале 1970-х годов, ни к чему не приведя и вступив в противоречие с законами системы, «косыгинская реформа» выдохлась и была спущена на тормозах. Однако остались капиталоподобная риторика и мысль, которые интеллектуально запутывали ситуацию, странным образом комбинируя истмат и научный коммунизм со скроенной по буржуазному лекалу «политэкономией социализма» и все более «косящим» под социологию истматом. Результат – каша в головах, нарастающая неспособность понимать и знать собственное общество. Андропов был совершенно прав, заявив в самом начале 1980-х годов, что мы не знаем общества, в котором живем.
В 1980-е годы, особенно с началом перестройки, мы ушли еще дальше от понимания и знания позднесоветского общества, все более полагаясь на «уцененку» от западных «экономикс», социологии и политологии, на идеи третьестепенных и третьесортных западных «мыслителей», что и привело к дальнейшей кашеизации и разрухе в головах совинтеллигенции эпохи позднего коммунизма, к интеллектуальному и моральному краху, сделав ее легкой добычей манипуляторов сознанием. «Рынок», «экономические реформы», «прибыль» – все это очень легко было представить сначала в качестве чего-то положительного, уже присутствовавшего в «хорошем», «нэповско-оттепельном» социализме, но не реализовавшегося во время нэпа и Хрущева по злой воле сталиных-брежневых, в качестве не противоречащих гарантиям социализма феноменах, которые надо только освободить от контроля и гнета «тоталитарного государства».
Так «разруха в головах» обернулась экономической разрухой, политическим развалом страны и маргинализацией общества (включая верхи). Но началась эта разруха за 2,5–3 десятилетия до горбачевских фокусов и ельцинских эскапад – с изменений в Программе КПСС, активного перехода к экономическим капиталоподобным реформам и принятия значительной части концептуального языка системы-противника. Здесь не место анализировать проблему, в какой степени вообще возможно существование антикапиталистической подсистемы в мировой капиталистической системе – шансы, скорее, невелики. Однако «принятие внутрь» даже каких-то элементов системы-антагониста, даже частичное уподобление, активно поощряемое, как это имело место в 1960–1970-е годы, в «мягкой», ненавязчиво-разлагающей форме этим антагонистом, ведет к психоисторическому, а следовательно и к геоисторическому поражению, что и произошло фактически в 1991 г., а по сути еще раньше, в разгар «холодной войны».
25. Глобальная «холодная война»
«Холодная война», временнóй отрезок «от Ялты до Мальты», вообще занимает особое место в истории. Она подарила миру пусть и основанный на страхе, но тем не менее такой стабильный период в истории международных отношений, неполными аналогами которого являются лишь отрезки между окончательной победой над Наполеоном и началом Крымской войны (1815–1853), между увенчавшим войну за испанское наследство Утрехтским миром и началом Семилетней войны (1713–1753) и, возможно, эпоха Антонинов в Риме (96–180 гг. н.э.)
Иногда противостояние СССР и США именуют «второй холодной войной», подразумевая под первой англо-русское противостояние второй половины XIX в.: она началась в Крыму, а окончилась на сопках Маньчжурии, правда эпилогом стала полная победа СССР силами ГПУ и «сознательных трудящихся Востока» над англичанами в Закавказье и Средней Азии в 1920-е годы. Однако между двумя «холодными» русско-англосаксонскими войнами существует глубокое различие.
Первая англосаксонско-русская «холодная война» представляла собой борьбу двух различным образом устроенных империй главным образом за стратегически важный, особенно для англичан, регион Центральной Азии – чистая геополитика, читайте Терентьева, Хопкирка и др. Вторая англосаксонско-русская (американо-советская) «холодная война» была намного более масштабным, сложным и серьезным феноменом.
Прежде всего, даже когда на первом этапе этой войны (1945–1975) главные союзники США и тем более СССР были экономически слишком слабы и борьба развивалась как таковая одного государства (США) с другим (СССР – вспомним цифры таблицы военных расходов из ежегодника SIPRI – см. с. …), государства эти воплощали принципиально различные, диаметрально противоположные социально-экономические системы (капитализм и антикапитализм), принципы социальной организации (в одном случае основанные на собственности и присвоении времени в виде овеществленного труда-капитала, в другом – основанные на власти, присвоении пространства, так сказать, «интенсив» и «экстенсив»), идеологии, системы ценностей, различные проекты будущего. Кроме того, это была не борьба за тот или иной отдельный регион планеты, а за планету, за мир в целом; борьба в принципе велась (впрочем, с советской стороны – инерционно, по затухающей) не просто за господство над миром, а за превращение своей системы в глобальную, т.е. единственную.
Не только социосистемное противостояние, само существование СССР создавало проблемы для североатлантического ядра капсистемы, для капитализма в целом. СССР выступал чем-то вроде щита для Евразии и евразийского щита – для значительной части мира, прежде всего для афро-азиатской. Само существование СССР, усиленное его военной, политической и экономической мощью, создавало объективные условия для освобождения многих колониальных и полуколониальных народов. Я имею в виду не только социалистические революции в Китае и Вьетнаме, но и национально-освободительное движение в «третьем мире» в целом. СССР не только непосредственно ограничивал возможности империализма подавлять это движение (достаточно вспомнить Суэцкий кризис, когда СССР готов был оказать военную помощь Египту в виде «добровольцев», поддержку СССР Кастро, почти неизвестную операцию «Кавказ» на Синае и много другое – известное и необнародованное до сих пор), но и смог обеспечить победу Давида-Вьетнама над Голиафом-США (правда, за Вьетнамом стоял Голиаф-СССР).
Головной танк (советского производства) 2-го армейского корпуса Вьетнамской народной армии, въехавший рано утром 30 апреля 1975 г. по бульвару Тхонгнют на лужайку перед Дворцом Независимости в Сайгоне, впопыхах покинутого американцами и их вьетнамскими союзниками на вертолетах за несколько часов до этого – великий символ победы СССР (руками Вьетнама) и Вьетнама (с помощью СССР) над США в главной «горячей» схватке «холодной войны». Правда, со временем американцы возьмут реванш в Афганистане, заманив советское руководство в афганскую ловушку – об этом прямо скажет в своих мемуарах в 1996 г. бывший шеф ЦРУ Роберт Гейтс, а в 1998 г. в интервью “Le nouvele observateur” Збигнев Бжезинский. То, какую роль объективно играл советский евразийский щит для «слабых мира сего», стало ясно, когда СССР не стало, и когда никто не мог помешать агрессии США против Югославии, американским бомбежкам Ирака и многому другому, когда ограниченный (Советским Союзом) бандитизм капитала превратился в неограниченный капитальный бандитизм 1990-х – начала XX в. новых крестоносцев и новых глобал-кочевников.
Существование СССР работало на пользу значительных масс населения не только «третьего мира», но и «первого». Речь идет о рабочем и среднем классах ядра капсистемы. Вовлеченные в противостояние «мировому социализму», который к демонстрации достижений в области социальной справедливости, в 1950–1960-е годы добавил весьма впечатляющие и напугавшие Запад технико-экономические достижения, хозяева «первого мира» вынуждены были материально замирять-умиротворять значительные сегменты рабочего и среднего класса в ядре капсистемы. Цель была простой – чтобы рабочий класс и нижняя половина среднего не превратились в «опасные классы», не стали «пятой колонной» социалистического лагеря (достаточно вспомнить успехи и позиции коммунистических партий Италии, Франции, Испании, рабочих партий Европы в 1950–1960-е годы). Средство – welfare state, «государство всеобщего социального обеспечения», государственное (по сути – социалистическое) перераспределение общественного богатства посредством налоговой системы, в результате чего возник значительный и политически активный слой «социалистической буржуазии» (или «потребленческой буржуазии»), т.е. слой, который может вести буржуазный образ жизни, не имея буржуазных по своей природе источников дохода.
Правительства и буржуазия на Западе уже с середины XIX в. приступили к решению вопроса, как превратить «опасные классы» в трудящиеся и замирить эти последние с помощью определенных государственных мер? То была реакция на эпоху революций 1789–1848 гг. и особенно на ее финальный аккорд – европейскую революцию 1848 г. Последняя потерпела поражение, но правящие классы вынуждены были решать проблемы, которые привели к революции. Маркс и Энгельс называли такие ситуации «реакция выполняет программу революции».
В 1860-е годы во Франции Наполеона III появляется термин l’etat providence, Третья империя пытается демонстрировать патернализм. Значительно больших успехов, однако, добились на этом пути немцы. В 1880-е годы в Германии Бисмарка появляется термин Wohlfahrsstaat, калькой с которого стало в середине ХХ в. (с реализацией “плана Бевериджа”) “welfare state”.
Несмотря на почти вековую историю общественной реальностью “welfare state” стало только после II мировой войны, когда “холодная война” заставила капитализм социализироваться в виде “социально-военного государства”, или “государства национальной безопасности”, перераспределявшего значительную часть богатства сверху вниз, разбавляя таким образом “олигархическое богатство” “демократическим богатством”. Именно государство национальной безопасности своими регулирующими экономику мерами, как отмечают специалисты, смогло существенно повысить эффективность Запада в социально-экономическом противостоянии коммунизму. В параллелограмме сил “правительство – монополии – олигополии – корпорации" цены определялись не столько рыночной конкуренцией, сколько правительственно-корпоративной “дипломатией”. Благодаря всему этому в какой-то момент полная занятость типа той, что достигнута в соцсистеме, не является реальностью и для капитализма.
Буржуазификация значительной части населения ядра капсистемы по линии потребления (т.е. функционирование ее в качестве буржуазии по крайней мере в одной из фаз совокупного процесса общественного производства, но такой, которая формирует потребности) стала сильным ответным ходом хозяев «первого мира» «миру второму». Однако сам этот ход, означавший весьма серьезное и сильное отклонение капитализма от логики и законов своего функционирования, уподоблением социализму, был следствием самого факта существования мировой антикапсистемы, мировой антисистемы капитализма. Модификация капитализма «историческим коммунизмом», заставившая «железную пяту» надеть мягкие кроссовки, а саму капсистему, по крайней мере, в ядре, спрятать клыки – такое не могло прийти в голову ни Марксу с Энгельсом, ни Ленину со Сталиным.
Показательно, что ослабление мировых позиций СССР в 1980-е годы совпало с наступлением на welfare state и позиций рабочего и нижнего сегмента среднего класса прежде всего в англосаксонской части ядра (тэтчеризм, рэйганомика), ну а после крушения СССР этот развивающийся по нарастающей процесс охватил ядро в целом – в области отношений капитала и труда мир словно вернулся в самое начало ХХ в., в эпоху до возникновения системного антикапитализма. Теперь у капитализма, у его master class’а нет причины умиротворять трудящихся, играть «в социализм», и со «стеклянной ясностью», как сказал бы Набоков, выявилось. “Почему у вас такие большие зубы? – А это чтобы скорее съесть тебя”.
Социалистический, «второй» мир в планетарном масштабе выполнял роль нишево-эквивалентную мировому рабочему и среднему (по крайней мере, его нижней половине) классам, занимая место между мировой буржуазией («первый мир») и мировой беднотой, мировыми низами («третий мир»). Парадоксальным образом сам факт существования «второго мира» был некой социально-экономической гарантией благосостояния на социалистическо-буржуазный манер части рабочего и значительной части среднего класса ядра капсистемы. Так, социалистическая Евразия вмешивалась в сферу жизнедеятельности капиталистической Северной Атлантики и модифицировала ее.
Сегодня положение тех слоев на Западе, которые, независимо от своего отношения к СССР и коммунизму, выигрывали от их существования и от «холодной войны», ухудшаются. О том, что так оно и произойдет, еще в первой половине 1990-х годов предупреждали многие серьезные исследователи, в частности, американцы Д.Дедни и Дж.Айкенбери.
Отметив, что «холодная война» очень помогла модернизации многих социально-экономических структур Запада, развитию региональной интеграции, выработке социального компромисса, усилению исполнительной власти и многому другому, они подчеркивают: окончание «холодной войны» не только устраняет фундамент этих социальных достижений, но и делает их иррелевантными.
От существования СССР и «холодной войны» экономически выигрывали не только отдельные слои, но и целые страны капсистемы, прежде всего Япония и ФРГ, которые потерпев в 1945 г. поражение, уже через четверть века бросили экономический вызов США и добились от него политического признания в столь высокой степени как создание Трёхсторонней комиссии в 1973 г.
Рост мощи Японии и ФРГ как косвенное следствие советского фактора имеет общий и частный аспекты. Частный заключается в следующем. В 1958 г. СССР удивил Запад – начал выбрасывать на мировой рынок большое количество нефти по низким ценам. Это экономически нерациональное поведение имело вполне рациональную политическую цель – уменьшение доходов, а следовательно, подрыв позиций «реакционных арабских режимов», два из которых, Ирак в 1958 г. и Ливия в 1969 г., действительно стали жертвами продолжавшегося до 1973 г. снижения цен на нефть.
Однако непредусмотренным советским руководством образом советская нефть, призванная ослабить ближневосточные прозападные режимы, резко усилила прозападные форпосты в Европе и на Дальнем Востоке – ФРГ и Японию. «Экономическое чудо» обеих стран стало возможно, помимо прочего, благодаря подешевевшей нефти. По данным, которые приводит В.Гусейнов, в 1955 г. Япония удовлетворяла за счет нефти только 7% своих потребностей в электроэнергии, а в 1969 г. – уже 70%. Даже в таких традиционно «угольных странах» как Германия и Великобритания многие электростанции сменили уголь на постоянно дешевеющую нефть – спасибо СССР.
Однако еще более важным был общий аспект косвенного вклада СССР и «холодной войны» в небывалый экономический подъем ФРГ и Японии. С «холодной войной» судьба двух американских протекторатов – Западной Германии и Японии резко изменилась (последней – после начала Корейской войны). Западная Германия стала форпостом Pax Americana в Центральной Европе, Япония – на Дальнем Востоке. Западная Германия – это то, что непосредственно граничило с соцлагерем, противостояло в нем прежде всего Восточной Германии, и нужно было особенно убедительно продемонстрировать преимущество капитализма над коммунизмом на примере «одного народа, двух систем». Аналогичной была ситуация в Азии, где Японию нужно было всячески укреплять и развивать перед лицом СССР и Китая. В течение двух десятилетий американцы способствовали развитию ФРГ и Японии, которые к тому же не несли бремени гонки вооружений. В результате на рубеже 1960–1970-х годов в капсистеме, помимо США, появились еще два центра экономической (но не военно-политической) силы, что резко обострило конкуренцию между ними и объективно ослабило США.
В то же время именно мощный японо-германский «экономический кулак» выручил, а возможно, и просто спас США после 1975 г. и в период экономических трудностей 1980-х годов. Взаимодействие трех центров силы мировой капсистемы способствовало развитию глобализации – побочного продукта глобальной «холодной войны». Первой крупной жертвой этого «продукта» стал СССР, вступивший в свой системный кризис как раз в канун старта глобализации. Прав М.Уокер, который считает, что не США победили в «холодной войне», а «глобальный Франкенштейн», глобальная финансовая экономика, покоившаяся на трех «китах» – США, Япония, Германия – и направлявшаяся наднациональными, глобальными политико-экономическими структурами, куда лучше понимавшими современный мир, чем тупое, жадное и по провинциальному трусливое советское руководство второй половины 1980-х годов.
Правда, среди трех «китов» основной выигрыш пришелся на Японию и Германию. Обе эти страны мирным, экономическим путем добились в начале 1990-х годов того, к чему стремились военным путем в начале 1940-х годов. И США, естественно, не могли с этим смириться. Вся политика США второй половины 1990-х годов была направлена на ревизию результатов «холодной войны», т.е. на подрыв позиций Японии и Европы (Германии).
Сначала Штаты решили японский вопрос. Это было сделано в три хода: восточно-азиатский финансовый кризис, удар по японской автомобильной промышленности и, наконец, удар по финансовой системе самой Японии. Придет ли в себя Япония, пережившая к тому же кризис в начале 1990-х годов, сказать трудно. В любом случае, ее конкурентные позиции в качестве «центра силы» серьезно подорваны.
С Европой дело обстоит сложнее, хотя и здесь США нанесли мощный удар по евро своей агрессией против Югославии. Есть у американцев и еще одно, как показали Р.Лабевьер, А. дель Валь и другие, мощное оружие против Европы – исламистские организации, получившие к тому же свой анклав в Европе – Косово. Горючая смесь исламизма, терроризма и наркоторговли, внедряемая, как показывает в работе «Исламизм и США: союз против Европы» (1999) А. дель Валь, в Европу спецслужбами США и связанными с ними частными фирмами, представляет серьезную угрозу для европейской государственности, культуры и идентичности. Борьба с европейским упадком, американизацией и исламизмом, пишет дель Валь, суть три аспекта одной и той же проблемы, поскольку, развивает эту мысль директор французского радио Р.Лабевьер, исламисты объективно выступают как «сторожевые псы глобализации» по-американски. В любом случае, в XXI в. США вступают серьезно уменьшив те выгоды, которые Япония и Западная Европа получили в результате победы «глобального Франкенштейна» в «холодной войне». Америка осуществила передел и это, по-видимому, лишь начало; похоже, нас ждут сюрпризы.
Еще весной 1997 г. американские крайне правые создали организацию «Проект для нового американского столетия» (“Project for the New American century”), которые, как отметили обозреватели, сразу же начали критиковать Клинтона за его мягкую политику по отношению к России и лоббировать в пользу агрессии против Ирака, свержения Саддама и перекройки Ближнего Востока в геополитических интересах США и нефтяных интересах ряда крупных компаний. Речь идет о целой когорте правых радикалов. Среди них – «знакомые все лица»: Д.Рамсфелд (в администрации Буша-младшего стал министром обороны), У.Кристол (редактор правого журнала “Weekly Standard”), Э.Абрамз (проходил по делу «Иран – контрас»), П.Вулфовиц (ныне – заместитель Рамсфелда), Дж.Болтон (при Буше-младшем – заместитель секретаря по национальной безопасности по контролю над вооружением), Р.Перл, У.Дж.Беннет, Р.Армитидж (заместитель госсекретаря Пауэлла в администрации Буша-младшего), З.Халилзаде (консультант фирмы UNOCAL, связан с семьей Бушей), Д.Чейни (вице-президент в администрации Буша-младшего), Льисо Либби (руководитель штаба Чейни), С.Камбон и ряд других.
26 января 1998 г. они направили президенту Клинтону и республиканцам-лидерам Конгресса письмо, в котором прямо призвали к свержению Саддама, однако Клинтон их не послушал.
В сентябре 2000 г. PNAC подготовил доклад «Перестройка обороны Америки: стратегия, силы и ресурсы для нового столетия» (“Rebuilding America’s Defence: Strategy, Forces, and Resources for a New American Century”) и издал (под редакцией Р.Кагана и У.Кристола) книгу «Нынешние опасности: кризис и шанс в американской внешней и оборонной политике» (“Present Dangers: Crisis and Opportunity in American Foreign and Defence Policy”). Содержание доклада и книги не оставляет сомнений в грядущем повороте политики США по отношению к миру вообще, к России и Ближнему Востоку в частности.
Правые радикалы-неоимперцы, если им представится малейший случай, своего не упустят. Случай, как известно, помогает подготовленному, а они уже несколько лет готовятся – не к «труду и обороне», а к труду на ниве нападения, агрессии и даже не скрывают этого. Я не демонизирую Америку, а стараюсь трезво оценивать действия тех, кто, пользуясь ослаблением России (международные отношения, так же, как и природа, не терпят пустоты и слабости), собирается воспользоваться случаем и утвердить господство Америки – точнее своих корпораций под видом господства Америки, в том числе и над Россией. Если новой гегемонии США суждено будет состояться в ХХI в., то, в отличие от ХХ в., это будет гегемония не государства, а кластера, матрицы ТНК и финансового капитала посредством «государства США» или того каркаса, который от него останется. В известном смысле это постамериканское и даже постзападное государство, как по содержанию, так и по функции, но это отдельный вопрос.
26. Россия как фактор евразийской интеграции
С поражением нацистской Германии исчез последний шанс на объединение «континентальной» Европы как геополитической единицы, противостоящей и англосаксам, и России. Говорят, за несколько месяцев до смерти Гитлер сказал: «Я был последней надеждой Европы», по крайней мере, тех европейских финансистов и промышленников (например, Варбургов), которым нужна была наднациональная неофеодальная («венецианский проект») Европа. Гитлеровская Европа не могла противостоять комбинации времени/капитала и пространства/власти англосаксонского и евразийского миров. После войны эти два мира разделили Европу, как об этом предупреждали еще с конца XVIII в. умные люди.
В 1991 г. рухнул СССР, и есть соблазн сказать: «Советский Союз был последней надеждой Евразии». Но что-то останавливает меня. СССР был «последней надеждой» в смысле структур имперского типа, геополитических монолитов. Является ли создание централизованной («имперской») Евразии единственным способом обеспечить достойную жизнь народов континента, сохранить их вековые традиции и идентичности, не позволить растворить их в глобализирующемся и космополитизирующемся под англо-американским карающе-надзирающем контролем мире? Думаю, что в нынешних условиях ответ на последний вопрос скорее отрицательный. Есть ли альтернативные стратегии? Думаю, есть. На мой взгляд, одна из них заключается не в создании неоимперии (по этому пути в глобальном масштабе двинулись после 1991 г. американцы – флаг и томик Леопольда Кора им в руки), а в создании союза, основанного на сотрудничестве и взаимных интересах.
Как это ни парадоксально, нынешнее состояние РФ, не вызывающей у соседей, особенно западных, такого страха как Россия Николая I или СССР Брежнева, благоприятствует созданию такого союза, который вовсе не должен включать всю Евразию или даже всю Европу. Однако именно России суждено объективно играть центральную роль в таком союзе, если он оформится. Во-первых, будучи намного слабее СССР в военном и экономическом отношении, она все равно – пока – остается второй ядерной державой мира, способной нанести первой державе «непоправимый ущерб». Во-вторых, занимая огромную часть Евразии, ее хартленд, Россия выступает в качестве геоисторического тыла евразийского Прибрежного Пояса. Наконец, в-третьих, будучи экономически намного слабее Евросоюза и Китая, Россия по самому своему положению объединяет их и всю Евразию в свя΄ зное целое.
Ясно, что экономическая интеграция Западной Европы и Восточной Азии создаст могущественнейший политико-экономический евразийский блок, территориальным ядром, а во многом и военным гарантом которого объективно оказывается Россия. Не менее ясно и то, что такой блок стал бы реализацией геоисторических кошмаров англосаксов и потому они сделают все, чтобы не допустить этого. Главной среднесрочной задачей США и как государства, и как Глобамерики – кластера ТНК и матрицы мирового финансового капитала – не допустить оформления такого политико-экономического блока, разорвать евразийское пространство, установить контроль прежде всего над тем, что соединяет, а следовательно и разъединяет Дальний («франкский») Запад и Дальний («китайский») Восток Евразии.
Таким образом, и в эпоху глобализации, в ситуации после распада СССР, окончания «холодной войны», сведéния России к состоянию «эрэфскости», она по-прежнему остается главным геоисторическим противником США. Более того, благодаря росту экономической мощи Евросоюза и Китая, противостояние США и РФ обретает новое измерение, поскольку Россия оказывается главным звеном евразийской цепи, способной сковать США и их хозяев.
В такой ситуации Штаты не могут не ставить задачу максимального ослабления (вплоть до ликвидации) ядерного потенциала РФ и максимального ослабления самой РФ вплоть до раздробления ее на несколько (а то и несколько десятков) государств, возглавляемых проамериканскими верхушками. Контроль над этой экс-российской мозаикой позволит разъединить Западную Европу и Восточную Азию. Подобного рода «новая Россия» будет выполнять роль санитарного кордона, аналогичную той, что выполняет теперь Восточная Европа – бывшие страны соцлагеря и «кусочки» бывшей Югославии, разделяющая франко-германскую («каролингскую») Европу и Россию.
Некоторые у нас и в Штатах говорят: Америка заинтересована в сильной России как союзнике против Китая, мусульманского мира и т.д. На мой взгляд, говорить так могут люди либо недалекие, либо лукавые и хорошо проплаченные, верить которым нужно так же, как Гамлет верил Гилденстерну и Розенкранцу: “Whom I will trust as I will adders fang’d” («Которым я, как двум гадюкам, верю»). США заинтересованы не в сильном союзнике РФ, а в слабом и зависимом младшем партнере РФ. При всей нынешней тяжести и трудности внутреннего и внешнего своего положения сегодня Россия еще не обладает требуемыми от нее качествами в объеме, полностью удовлетворяющем Америку, особенно Америку как кластер и матрицу ТНК и мирового финансового капитала («глобальный Карфаген»). И «работа» США в обеспечении этих качеств будет ускоряться прямо пропорционально нарастанию экономических трудностей США, с одной стороны, и росту экономического могущества Евросоюза и экономического и военно-политического – Китая, с другой. «Параллелограмм сил» «США – ЕС – Россия – Китай» Америка постарается превратить в треугольник, убрав Россию, причем, повторю, не только из-за России, но из-за Китая и Европы, т.е. из-за Евразии.
Конечно же, США постараются добиться своего по возможности мирным путем, как это было сделано в периоды правления Горбачева и Ельцина, влияя на верхушку, используя ее некомпетентность, жадность «вчерашних» босяков, продажность, провинциальную самоуверенность, окружая ее проамериканскими агентами влияния, т.е. задействуя «пятую колонну». В свое время многие из этих факторов откровенно назвал президент Клинтон – «друг Билл» президента Ельцина.
Выступая 24 октября на совещании в Объединенном комитете начальников штабов он сказал следующее: «Последние десять лет политика в отношении СССР и его союзников убедительно доказала правильность взятого нами курса на устранение одной из сильнейших держав мира, а также сильнейшего военного блока. Используя промахи советской дипломатии, чревычайную самонадеянность Горбачёва и его окружения, в том числе и тех, кто откровенно занял проамериканскую позицию, мы добились того, что собирался сделать Трумен с Советским Союзом посредством атомной бомбы.
Правда, с одним существенным отличием – мы получили сырьевой придаток, не разрушенное атомом государство, которое было бы нелегко создавать.
Да, мы затратили на это миллиарды долларов, а они уже сейчас близки к тому, что у русских называется самоокупаемостью. За четыре года мы и наши союзники получили различного стратегического сырья на 15 млрд. долл., сотни тонн золота, драгоценных камней и т.д.
В годы так называемой перестройки в СССР многие наши военные и бизнесмены не верили в успех предстоящих операций. И напрасно. Расшатав идеологические основы СССР, мы сумели бескровно вывести из войны за мировое господство государство, составляющее основную конкуренцию Америке. Наша цель и задача и в дальнейшем оказывать помощь всем, кто хочет видеть в нас образец западной свободы и демократии.
Когда в начале 1991 г. работники ЦРУ передали на Восток для осуществления наших планов 50 млн. долл., а затем еще такие же суммы, многие из политиков, военные также не верили в успех дела. Теперь же, по прошествии четырех лет, видно – планы наши начали реализовываться.
Однако это еще не значит, что нам не над чем думать. В России, стране, где еще не достаточно сильно влияние США, необходимо решить одновременно несколько задач:
- всячески стараться не допустить к власти коммунистов. При помощи наших друзей создать такие предпосылки, чтобы в парламентской гонке были поставлены все мыслимые и немыслимые препоны для левых партий;
- особенное внимание уделить президентским выборам. Нынешнее руководство страны нас устраивает во всех отношениях. И потому нельзя скупиться на расходы.
Они принесут свои положительные результаты. Обеспечив занятие Ельциным поста президента на второй срок, мы тем самым создадим полигон, с которого уже никогда не уйдем.
Для решения двух важных политических моментов необходимо сделать так, чтобы из президентского окружения Ельцина ушли те, кто скомпрометировал себя. И даже незначительное «полевение» нынешнего президента не означает для нас поражения. Это будет лишь ловким политическим трюком. Цель оправдывает средства.
Если нами будут решены эти две задачи, то в ближайшее десятилетие предстоит решение следующих проблем:
- расчленение России на мелкие государства путем межрегиональных войн, подобных тем, что были организованы нами в Югославии;
- окончательный развал военно-промышленного комплекса России и армии;
- установление режимов в оторвавшихся от России республиках нужных нам.
Да, мы позволили России быть державой, но империей будет только одна страна – США» (текст приведен по: Дроздов Ю.И. Записки начальника нелегальной разведки. М.: Олма-пресс, 1999. С. 394–395).
27. Россия и интеграция/дезинтеграция Евразии: Евразийский союз, глобальный Карфаген и Мировой Баланс
За прошедшие с момента выступления Клинтона 6 лет многое изменилось: экономическая ситуация США ухудшилась; производство находится в состоянии депрессии; с прошлого года началось падение фондового рынка; растет дефицит бюджета; положение доллара катастрофически ухудшается, и трудно сказать, что может изменить эту тенденцию. В США – новый президент – республиканец Буш, а с ним пришли люди, которые, в отличие от Клинтона, не только не желают позволить России быть державой, но и не желают вообще позволить ей быть. Речь идет о крайне правых, о «ястребах» из «Проекта Нового американского столетия», речь о которых шла выше. Все это конечно же изменит американскую политику по отношению к России. Америка действительно решила стать единственной империей – это единственный для них способ сохранить контроль над миром. Если с 1918 по 1973 г. господство США основывалось на экономическом лидерстве, то теперь они могут обеспечить лидерство только на основе военного господства квазиимперского типа. И на этом пути рано или поздно хозяева капсистемы должны будут решать «русский вопрос», и у меня нет сомнений, что они попытаются найти его окончательное решение (в геоисторическом смысле, впрочем, и в физическом тоже – разговоры о том, что русских слишком много в России, что хватит и 40–50 млн. человек, ведутся не просто так, и не исключено повторение гитлеровского плана «Ост», только уже не военным, а экономическим путем).
Итак, наиболее вероятен вариант попыток Америки решить проблему России мирным, экономическим и геополиттехнологическим путем (это не значит, что он сработает). Однако вовсе не исключена и попытка силового варианта. Она возможна в трех случаях. Во-первых, если не сработает вариант «мирного» разложения, и РФ начнет относительно быстро подниматься с колен, наращивая военную и экономическую мощь. Тем, кто сомневается в вероятности такого варианта развития событий, рекомендую один из докладов комитета начальников штабов США, подготовленный в 1945 г. В нем содержится рекомендация первыми нанести ядерный удар по СССР в том случае, если экономические и научные успехи СССР указывали на создание возможностей «в конечном счете напасть на США или создать оборону против нашего нападения». При этом главной целью атомной бомбардировки назывались не советские вооруженные силы, а наиболее крупные промышленные города, двум десяткам которых была уготована судьба Хиросимы и Нагасаки. Только успех советского атомного проекта под руководством Л.Берия, создание ядерной, а затем водородной бомбы охладил уже в конце 1940-х годов пыл потенциального агрессора. Сегодня мы будто возвращаемся во времена, когда у СССР/России не было ядерного щита.
Во-вторых, попытка американской силовой акции возможна в том случае, если экономическая ситуация США в конкуренции с Евросоюзом (особенно если в последнем обособится, избавившись от балласта, каролингское ядро – Франция, Бенелюкс, Германия, Австрия и Северная Италия) и противостоянии с Китаем начнет стремительно ухудшаться, здесь возможен нервный срыв на русском направлении. Наконец, в-третьих, если резко ухудшится ситуация в России, если страна окажется в состоянии смутореволюции или, тем более, хаоса гражданской войны и неконтролируемого распада, и тогда Америке (Западу, НАТО) придется вмешиваться, чтобы сохранить позиции, завоеванные в России с конца 1980-х годов.
Смуты и революции в России, как правило, всегда провоцировали интервенции Запада (достаточно вспомнить начало XVII в. и начало ХХ в.). В такой ситуации начало ХХI в. не станет исключением. Другое дело, чем может обернуться такая интервенция для США, которые, естественно, будут стараться использовать НАТО, что может привести к его расколу и Америке придется рассчитывать прежде всего на Восточную Европу – наших бывших «собратьев» по соцлагерю, которые со всех ног бросятся доказывать лояльность новому патрону. А обернуться она может катастрофой из-за перенапряжения сил. Россия слишком крупная страна, чтобы дать себя оккупировать, проглотить. «Подавишься, Идолище», – как говаривал Илья Муромец. Россия стала геоисторическим кладбищем для наполеоновской Франции и гитлеровской Германии. В случае попытки установления непосредственного контроля то же грозит США.
Вообще любое сколько-нибудь серьезное военное вовлечение морской (сегодня – аэроморской) державы в континентальные дела, в действия на суше ведут к ее крушению. Я согласен с теми, кто считает фатальной ошибкой вступление Великобритании в сухопутную войну во время I мировой войны. Американцы эту ошибку не повторили. Они вступили во II мировую войну в самом ее конце, когда исход войны был очевиден. Да и СССР в 1944–1945 гг. был намного сильнее России 1914–1917 гг., что не позволило немцам преподнести англоамериканцам такой «подарок», какой они преподнесли своему противнику на западном фронте в 1918 г. (после того, как Россия вышла из войны) – мощнейшее наступление в течение шести месяцев. Погружение США в русскую континентальную стихию скорее всего обернулось бы досрочным крушением Америки вместе с Россией, и это могло бы стать символом уходящей эпохи русско-американского и – шире – русско-англосаксонского соперничества, стартовавшего сразу же после окончания войн Наполеона, «когда умолк Перун его побед» (Ф.Тютчев). В ХХ в. похожим символом стало одновременное крушение в смертельной схватке трех империй – Австро-Венгерской, Германской и Российской. Россия, однако, не погибла. Она вынырнула из «котла» кипящей крови мировой войны «добрым молодцом» СССР вопреки надеждам всех русофобов того времени, как «правых», так и «левых». Будем надеяться, что и в ХХI в., не приведи «случай – Бог-изобретатель», повториться ситуации с «котлами», Россия вынырнет. Хотя случай помогает подготовленному. Значит надо готовиться – «хочешь мира, готовься к войне», говорили древние римляне. А они знали толк в войне и мире.
Готовиться можно по-разному, в том числе и по линии коллективной евразийской безопасности, на основе создания взаимовыгодного разноуровневого союза («каролингской») Европы, России, Китая, всех заинтересованных лиц. У такого союза больше шансов провалиться, чем состояться, но он – единственный шанс Евразии. Кто-то может сказать: «Зачем такой алармизм? Зачем рисовать такие мрачные перспективы? Мы дружим с Америкой». На последнее я отвечу словами русского геополитика Е.А.Едрихина-Вандама: «Хуже вражды с англосаксом может быть только одно – дружба с ним». История отношений СССР и РФ с США последних пятнадцати лет полностью подтверждает правоту этого тезиса, красочно иллюстрирует его.
Если же по существу, то во-первых, кто предупрежден, тот вооружен. Во-вторых, готовиться нужно всегда к худшему варианту. В-третьих, разве не оправдались алармистские сомнения 1980–1990-х годов по поводу Запада? Разве не обманул Запад и прежде всего США Россию по поводу вступления в НАТО бывших соцстран и республик СССР? Обманул – нагло и цинично, по принципу vae victis («горе побежденным»), что откровенно признают многие американцы, например, их бывший посол в РФ Мэтлок. Последние полтора десятка лет не дали ни одного повода верить США. Я уже не говорю о том, что основа доверия в мировой политике только одна – собственная сила: «Он уважать себя заставил и лучше выдумать не мог». От двухлетней давности участи Югославии Россию спасает прежде всего наличие ядерного оружия. У меня в этом нет никаких сомнений.
Мы живем в жестоком мире неолиберальной глобализации, в мире «свободы без равенства», т.е. свободы сильного. А слабых в глобализирующемся мире не просто бьют и эксплуатируют, как раньше, а просто стирают Ластиком Истории. Навсегда. И потому нам нужен евразийский политико-экономический союз. Причем не только в качестве щита (и меча) от американской, но и, как показывают работы ряда западноевропейских исследователей, от тесно связанной с ней позитивно и негативно угрозой воинствующего исламизма. Я уже цитировал Р.Лабевьера, назвавшего исламистов «сторожевыми псами глобализации по-американски».
Одна из главных опасностей перехода нынешней русской смуты в острую фазу с распадом страны и т.д. заключается в том, что русское пространство может стать, во-первых, полем борьбы между основными политико-экономическими силами современного мира; журналисты окрестили их «глобальными племенами» (“global tribes”) и отнесли к ним англосаксов (англо-американцев), евреев (мировой финансовый капитал), арабов (диванийя – общеарабское квазиправительство), китайцев (Большой Китай с его «поднебесной» геополитикой). К основным «племенам» добавятся мелкие хищники, оргпреступность и т.д. и т.п. (читай работы о 1605–1612 и 1918–1920 гг.).
Под «глобальными племенами» подразумеваются этнополитические кластеры с мощным наднациональным (целостным или дисперсно-диаспорального типа) потенциалом. Реальность, однако, сложнее, чем схватка племен-монолитов. За исключением китайцев, в других «глобальных племенах» «кланы» заключают между собой сложные союзы – один англосаксонско-еврейско-арабский блок против другого. В борьбу этих союзов активно вмешиваются ТНК, криминал, спецслужбы, что еще более усложняет ситуацию и затрудняет контроль над миром из одного центра, как это часто изображается в вульгарных версиях конспирологии.
Во-вторых, в случае хаосогенных процессов, территория РФ (на которой начнется зачистка прежде всего русского населения) станет опытной площадкой, макролабораторией (и в то же время питательной средой) для:
- разработки технологии создания новых (позднекапиталистических и посткапиталистических) политико-экономических и социальных конфликтов управления ими;
- для испытания новых видов вооружений, включая психотронные;
- для испытания новых широкомасштабных средств психоментальной (психоисторической) манипуляции огромными массами населения;
- наконец, для формирования основных агентов мировой борьбы исторического XXI в. (а не хронологического и тем более не водораздела между ним и ХХ в. – периода 1975–2025 гг.).
Территория России уже несколько раз становилась пространством, театром военных действий мировых войн. Наша задача – не допустить превращения ее в пространство «всемирной войны» эпохи глобализации (глокализации), не допустить полного сталкивания России в позицию "больного человека Евразии", у смертного одра которого толпятся жадные претенденты на наследство, их прихвостни – геополитические шакалы и гиены – и их лакеи внутри самой РФ.
Превращение России в зону конфликта, ее хаотизация разрушит Срединную, Базовую Евразию и нанесет удар по обоим флангам – западному и восточному. Потому евразийский союз объективно направлен на стабилизацию не только России, но и Евразии в целом во все менее стабильном мире.
Станет ли евразийский союз, будь он создан, жизнеспособным? Англичане на такого рода вопросы отвечают: "The proof of the pudding is in the eating”. Но прежде чем есть, нужно приготовить, нужен рецепт-знание; щита и меча мало, нужны мудрая сова и высокочувствительная летучая мышь: нужна разработка социально-исторического знания, которое воспроизводит историю Евразии адекватным ей образом, на основе адекватных ее истории методов и в терминах, адекватных ее исторической сути, а не отражающих исторический опыт англосаксонского капитализма и либерализма – вот необходимое условие разработки рецептов дальнейшего развития Евразии.
Историю пишут победители, и в ХХ в. бóльшая часть истории почти всех времен и народов писалась англосаксами на основе их интересов, ценностей и понятийного аппарата, и это представлялось как нечто универсальное, образцом и идеалом которого был, естественно, Pax Anglosaxonica. Как заметил английский же историк Д.Ливен, в современных исследованиях политической науки (я бы добавил: и вообще в социально-исторической науке) господствует превращенная в догму и ставшая мейнстримом «странная версия англо-американского самопоздравления-самовосхваления (self-congratulation)».
Нам необходим иной взгляд на историю: необходимо переписать историю последних пятисот лет на русский, немецкий, французский и др. манер, чтобы эти версии, отражающие опыт крупнейших евразийских народов и государств адекватным их социальной ткани и историческому развитию образом заняли место наряду с англосаксонской версией, естественно, потеснив ее при этом: «Широко шагает, пора и унять молодца».
То же – в исторической практике. Я не выступаю с каких-то завоевательных, экспансионистских позиций, напротив, с сугубо оборонительных. Это Америка сейчас развернула глобальную экспансию, которая, кстати, угрожает самой Америке, ее демократическому, либеральному наследию, превращая страну в придаток неоимперского военно-промышленно-интеллектуального комплекса, и это понимают многие в самих США. Но еще больше Америка, превращающаяся в «гипердержаву-изгоя», угрожает остальному миру и особенно Евразии, поскольку главный приз этой экспансии, как и считали почти все англосаксонские империалисты от Макиндера до Бжезинского, – Евразия, Россия. А меня, как, по-видимому, и большинство евразийцев вообще и русских в частности, это не устраивает. Как не понравилось бы мне и господство Евразии (России) над миром.
Мир существует нормально лишь в состоянии Равновесия, Баланса, которых сегодня можно достичь только поставив предел англо-американской экспансии – в исторической практике и в теории, прежде всего – в науке об обществе, ведь «что может быть практичнее хорошей теории» (А.Эйнштейн), к тому же «знание – сила» (Ф.Бэкон). Боюсь, кроме борьбы за Баланс в практике и теории, в жизни и науке у евразийских народов, государств и культур нет иного выбора, если они хотят сохранить свои идентичности и традиции, если они хотят жить в том, что немцы называют Die Sicherheit, если они хотят остаться евразийцами, русскими, европейцами, арабами, иранцами, индийцами, китайцами и др., а не безликими жителями глобального не то Вавилона, не то Карфагена, который все равно будет разрушен – и погибнет – «Аннушка» глобальной истории «уже купила подсолнечное масло, и не только купила, но даже и разлила».
[ начало | предыдущий ]
А.И. ФУРСОВ
(«Русский исторический журнал». М., 2001. Т. IV, № 1)
Subscribe to:
Posts (Atom)