Русская власть, Россия и Евразия

А.И. ФУРСОВ
Великая Монгольская держава, амодержавие и коммунизм в больших циклах истории (très-très grand espace dans une très-très longue durée)

1. Гибель евразийских богов?

     Десять лет назад в три дня в августе и два дня в декабре «слинял», пользуясь выражением В.В.Розанова, коммунистический строй и развалился СССР – великая «евразийская империя», у которой только один неполный аналог в истории – Великая монгольская. Неполный аналог и – предтеча. И если говорить серьезно, то Москва – это не третий Рим, а второй – Каракорум: первый находился на Дальнем Востоке великой евразийской степи, второй – на Дальнем Западе.

     С Советским Союзом в прошлое ушли не только проект земшарной республики, не только системный антикапитализм – замороженные в одном флаконе русская смута и перманентная мировая революция, но и Евразия как некая геоисторическая целостность, нависавшая с наполеоновских войн над Западной Европой, а с гитлеровских – над миром. Та самая русская Евразия, которая успешно противостояла  англосаксам в течение последних двух веков. СССР, помимо всего прочего воплощенного в нем, стал пиком, высшей точкой властной организации Евразии, развитием в модернизированном, усовершенствованном виде того, что возникло задолго до появления СССР и чему СССР пытался придать глобальное измерение (что и стало одним из серьезнейших противоречий его жизнедеятельности, но в то же время уроком «добрым молодцам» принцип которых – «при всякой неудаче давать умейте сдачи, иначе вам удачи не видать»).

     Что будет с Евразией и прежде всего с Россией-Евразией в эпоху научно-технической революции (НТР) и глобализации? Ведь что такое глобализация? Это такой процесс производства и обмена, в котором благодаря господству информационных («нематериальных») факторов производства над вещественными («материальными») капитал, превращающийся в электронный сигнал, оказывается свободен практически от всех ограничений локального и государственного уровня – пространственных, социальных, политических. Это победа времени над пространством и, естественно, тех, кто контролирует время и его «организацию» над ними, кто контролирует пространство и его «структуры». Как заметил З.Бауман, глобализация – это Великая война за мир без границ, 25-летняя война времени за свою независимость от пространства, завершившаяся полной победой времени, а потому говорить следует не о «конце истории», а о «конце географии». Теперь, продолжает Бауман, когда пространство лишили всех физических характеристик-ограничителей, оно оказалось встроено, вдавлено в сингулярную темпоральность времени-мига; мы живём в постпространственном мире, свободном от детерминированности пространством.

Даже если Бауман сгущает краски, его в целом верная оценка подводит к вопросу: что будет с Россией-Евразией в ситуации, когда НТР и глобализация ведут к уценке её главного богатства, её главного геоисторического капитала – пространства, которое она в нужные моменты бросала в качестве сверхтяжелой гири на Весы Истории? Это пространство можно было контролировать посредством такого типа власти, который как субъект не имеет аналогов в мире и в то же время представляет процесс и результат активного, экспансивного приспособления Руси-России-русских к окружающему миру, прогибания под ним и в не меньшей степени прогибании его под себя.

     В течение двух последних столетий Россия/СССР противопоставляла англосаксам (англичанам и американцам) и их капитализму (капитал – овеществленный труд, материализованное время) пространство и адекватные ему тип власти и тип развития, главным образом экстенсивный. Теперь эта геоисторическая карта оказалась битой. Что остается у России-Евразии, редуцированной до РФ? Вода – богатство XXI в.? Плохо связанное пространство, которое сами не можем заселить и которое все больше растягивается, включаясь в различные подсистемы и макрорегионы мировой экономики? Ресурсы, которые сами не может освоить? Что можно противопоставить геоисторическому оппоненту теперь? Какую власть? Какое развитие? Какую революцию? Ведь русские революции были успешными, помимо прочего, и потому, что им в России противостояла весьма незначительная и слабо организованная масса «овеществленного времени» – собственности, капитала.

     Это очень хорошо понимал Лев Тихомиров, записавший во время путешествия по Западной Европе следующее. «Перед нами открылось свободное пространство у подножия Салев, и мы узнали, что здесь проходит уже граница Франции. Это огромное количество труда меня поразило. Смотришь поля. Каждый клочок огорожен толстейшей, высокой стеной,склоны гор обделаны террасами, и вся страна разбита на клочки, обгорожена камнем. Я сначала не понимал загадки, которую мне всё это ставило, пока, наконец, для меня не стало уясняться, что это собственность, это капитал, миллиарды миллиардов, в сравнении с которыми ничтожество наличный труд поколения. Что такое у нас, в России, прошлый труд? Дичь, гладь, ничего нет, никто не живет в доме дела, потому что он при самом деде два-три раза сгорел. Что осталось от деда? Платье? Корова? Да ведь и платье истрепалось давно, и корова издохла. А здесь это прошлое охватывает всего человека. Куда ни повернись, везде прошлое, наследственное… И невольно назревала мысль: какая же революция сокрушит это каменное прошлое, всюду вросшее, в котором все живут, как моллюски в коралловом рифе».

     Если предположить, что шансы на успех революций против капитала (т.е. против «материального времени», используемого для эксплуатации и самовоспроизводящегося накопления) тем ниже, чем больший объем этого времени надо сокрушить, то шансы новой русской антикапиталистической революции и оформления новой русской государственности (власти), её освобождения от (и из) административно-криминальной матрицы, возникшей в конце 1980-х и сложившейся в 1990-е (эти две задачи совпадают на нынешнем этапе развития России), невелики. Однако это одна сторона дела. Есть и другая, более жизнеутверждающая: НТР и глобализация дематериализуют и капитал, превращают его в электромагнитный импульс, а его время – в миг, и это вселяет определённую надежду: новая борьба потребует новых форм, но прежде всего – новой мысли, ибо «вначале было Слово».

     Что будет с Евразией и с Россией в эпоху глобализации – это зависит и от того, состоится ли эта глобализация вообще (не исключен процесс фактической деглобализации), если да, то как – будет ли это глобализация по-американски или как-то иначе? Будущее не является линейным, количественным продолжением настоящего, так же как настоящее – это не просто продленное прошлое, а структурно более сложная протяженность. Тем не менее, чтобы прогнозировать тенденции развития данной зоны, системы, страны в будущем необходимо представлять себе логику и динамику тенденций развития прошлого. И чем глубже в прошлое, тем предпочтительнее, поскольку именно крупные временны΄ е (и пространственные) параметры позволят максимально отразить и учесть фактор качественных изменений, включить в анализ бифуркации и скачки, разрывы времен, избежать «дурной количественности» (или количественной дурной бесконечности), сконцентрироваться на необходимом и закономерном, которые наиболее отчетливо выявляют себя именно в долгосрочной перспективе и, last but not least, избежать «деформирующего эффекта» случайности – эволюция крупных и сложных систем, как резонно отмечает А.А.Зиновьев, необратима. В связи с этим именно широкомасштабный и долгосрочный анализ позволяет, с одной стороны, указать случаю его место, с другой – дать адекватную интерпретацию «философии случая» (Ст.Лем), феномена, без которого история имела бы «вполне мистический вид» (К.Маркс).

Хочу оговориться заранее и в случае необходимости вернуться к этому вопросу: для меня Евразия – это прежде всего географическое понятие. Любая попытка придать ему социокультурное значение и в качестве такового подменить им Россию представляется мне методологически ошибочной и идейно вредной: при таком подходе Россия как особая целостность и объект исследования исчезает, а все споры о специфике русского типа развития сводятся к выяснению соотношения европейскости и азиатчины – чего больше. В зависимости от «подсчета» получается либо Евразия, либо – Азиопа. Ну а на практике все сводится к борьбе за развитие по европейскому или азиатскому направлению, тогда как собственно русское, северное, а не западное или восточное, исчезают. Мне все равно, на какой лад кастрируют Россию – европейский, азиатский или евразийский; важно, что при всех этих подходах от России ничего не остается и она превращается в восковую фигуру.

     О евразийскости России и СССР много писали евразийцы, причем написали они и много интересного и важного. Однако, во-первых, по сути они были людьми XIX в., реагирующими на век ХХ; во-вторых, путали научную методологию с политической и научной мифологией, мистикой, идеологией и религией; в-третьих, они жили в начале ХХ в. и, естественно, не могли знать его исторических результатов. Любая попытка всерьез (я не имею в виду относящиеся по большей части к разряду фольк-науки работы популярного у определенной части читающей публики Л.Н.Гумилёва) возродить евразийство обречена на провал – время и эпоха «евразийцев» ушли, причем произошло это во многом еще при их жизни.

     Вообще с распадом СССР и уходом в прошлое коммунизма как системы русской истории (и антикапиталистической системы истории капитализма), свернулись «листом Мебиуса», а то и просто сжались в нечто вроде сингулярной точки многие споры XIX–XX вв. по поводу русской истории. Исторический пресс сжал, сдавил, сплющил в некую целостность большинство (оказавшихся в известном смысле ложными) дилемм и оппозиций русской мысли, равно как и западной мысли о России: славянофилы против западников, народники против марксистов, консерваторы против либералов, большевики против меньшинств, архаисты против футуристов, евразийцы против Ильина, «физики» против «лириков», «перестройщики» против «антиперестройщиков» и т.д. и т.п.

     Vixerunt. Прожили.

     Но именно эта относительная «прожитость» позволяет относительно спокойно и отстраненно читать тексты прошлого – «let us write down right things», как говорит мой уважаемый коллега И.Валлерстайн. При этом, однако, следует помнить, что, во-первых, время, в которое создаются те или иные теории, в значительно большей степени является ключом к этим теориям, чем они к нему; во-вторых, новая эпоха, в которую мы вступаем, требует принципиально новых теорий, а возможно, и новых форм организации знания. Я уже не говорю о том, что эта эпоха требует осмысления исторического опыта развития Евразии как огромного пространства в очень-очень долгосрочной перспективе. Ф.Бродель мог бы сказать – «très-très grand espace dans une très-très longue durée».

2. О пользе «взгляда с высоты»

     В детстве я очень любил книгу знаменитого американского фантаста и биохимика Айзека Азимова «Взгляд с высоты» («View from a height»). Это – общий обзор состояния астрономии, физики, химии и биологии на конец 1950-х годов. Согласно Азимову, есть два способа смотреть на реальность, будь то «сад науки» или некая эмпирическая данность: один – взгляд вблизи от себя, «снизу», или, максимум, с небольшого возвышенья. В этом случае мы видим много деталей, вплоть до мельчайших, но со временем оказываемся в положении человека, который знает все больше и больше о все меньшем и меньшем. Второй подход – это взгляд с высоты, он позволяет увидеть сад в целом. Разумеется, теряются некоторые детали, однако, общий выигрыш очевиден – мы видим целое и лучше понимаем его отдельные элементы, поскольку целое определяет элементы, а не наоборот.

     В принципе два взгляда, о которых идет речь, дополняют друг друга. Однако в последние десятилетия значительное распространение, по крайней мере, в социально-исторических науках, получил первый. Эта тенденция, усиленная постмодернизмом, не могла не привести к фрагментации многих объектов исследования на все более мелкие и мелкие парцеллы, кусочки, теряющие связь друг с другом, уход исследователя от «grand narrative», от триады Чарлза Тилли «Big structures, large processes, huge comparisons», от исследования крупных пространственных ареалов и долгосрочного развития сложных систем.

     Сегодня – с глобализацией, с крушением целых систем и множащимися «войнами миров», с наступлением новой эпохи, с приближением капитализма к историческому «выходу» – необходима (как когда-то на «входе» в капиталистическую эпоху) разработка новых широкомасштабных теорий; этого требует не только наука, но и практика, не случайно Альберт Эйнштейн любил повторять: «Что может быть практичнее хорошей теории?»

     Однако невозможно сложить одну теорию из сотни эмпирических обобщений, как невозможно сделать кошку из сотни мышей. Необходимы некие предварительные шаги, настраивающие на теорию, обеспечивающие «поворот мозгов» в ее сторону. Один из таких шагов – целостный взгляд с высоты на изучаемый объект, при этом последний берется в долгосрочной перспективе, большой нарратив по поводу обширного пространства и длительного времени. «Место» (пространство) которое интересует меня – Евразия, время – последние 30–35 веков.

     Когда мы говорим «Евразия», то в геоисторическом плане подразумевается не весь континент и не просто обширная территория в одной из двух составляющих его частей света – Европе или Азии, а целостный «пространственный массив», расположенный в Европе и Азии одновременно.

     В истории было только два исторических массива, охватывавших бóльшую часть евразийского хартленда. Это Великая Монгольская держава (Их Монгол улус), просуществовавшая как единая евразийская чуть больше полувека – с 1243 по 1289 гг., и Россия/СССР, срок «жизни» этого образования – четыре столетия. Кстати, евразийской державой, несмотря на значительные потери в Европе и Азии, остается РФ, хотя ее геополитическое, а следовательно и геоисторическое «качество», во многом соответствующее состоянию России в правление первого Романова (1613–1646) намного ниже таковых самодержавной России и коммунистического СССР.

     Итак, Монгольская империя и Россия/СССР суть великие евразийские державы. Есть соблазн отнести к Евразии Османскую империю, однако, это было бы неверно как с формальной, так и с сущностной точек зрения. Во-первых, если быть точным, то Османская империя – не евразийская, а евразийско-африканская, т.е. старосветская. Причем ее европейская часть не была значительной, а африканская, протянувшаяся от Алжира почти от Гибралтара до Египта, территориально лишь немного уступала (мало) азиатскому ядру. Во-вторых, если говорить о европейском измерении по сути, то дело не только в том, что европейские владения Османов не были велики и постепенно уменьшались. Главное в том, что Османская империя, несмотря на две осады Вены, никогда, даже в период между двумя этими осадами (1529 г. и 1683 г.) не была, в отличие от России, европейской державой и совершенно правильно рассматривалась как исключительно азиатская и была таковой. Что касается Римской империи, то её азиатская часть была столь невелика, особенно по сравнению с европейской и африканской, что эту империю в лучшем случае можно назвать средиземноморской. То же можно сказать об Умайядах, владевших в Европе (и то очень недолго) лишь Пиренейским полуостровом – остальное Азия и Африка. Держава Александра Македонского по сути так и не стала империей, быстро развалившись. Все это оставляет Россию в блестящем евразийском одиночестве.

     В настоящей работе меня интересуют следующие вопросы.

     – Членение Евразии и роль в ней Центральной (срединной, сердцевинной) (Евр)Азии;

     – великие исторические циклы истории Евразии («маятник Старого Света»);

     – центрально-евроазиатская модель власти, ее исторические модификации и влияние;

     – возникновение и развитие в Восточной Европе особого евроазиатского исторического субъекта – русской власти;

     – советский коммунизм как чистая власть (власть, в основе которой власть – «кратократия»), как возвращение русской власти к исходной (кратофундаментализм) центральноевроазиатской модели, НО: посредством коммунистической (антикапиталистической) революции, на основе системного антикапитализма (негативного коммунизма);

     – роль России как персонификатора евразийского хартленда, противостоящего англосаксонскому (североатлантическому) миру; роль России/СССР в мировых войнах; «холодная война» как глобальная; значение крушения советского коммунизма и распада СССР для Евразии и мира.

     Ясно, что в небольшой по объему работе невозможно дать исчерпывающие ответы на все из указанной «великолепной семерки» вопросов. Я ставлю иную задачу – поставить эти вопросы, очертить поле поиска ответов на них и высказать свою точку зрения на направление поиска ответов.

3. Прибрежный Пояс, Хартленд, Центральная Евразия

     Евразия делится на две отчетливо выраженные части, или зоны. Первую, меньшую по размерам, обычно называют Прибрежным Поясом (Littoral Belt), или евразийской каймой (Eurasian Rim). На территории именно этой полосы, протянувшейся ломаной линией от Японского моря до Северного и кольцующей по пути Средиземное море, возникли величайшие цивилизации Старого Света. Прибрежный Пояс – побережье длинной индийско-средиземноморской морской дороги, которая «объединяет все средиземные межматериковые моря старого Света»: европейское Средиземное море, Красное море, море муссонов (север Индийского океана. – А.Ф.) и экваториальное  Австрало-азиатское средиземное море» (К.Валю) и плавно «перетекает» в восточно-азиатскую морскую дорогу (Южно-китайское и Жёлтое моря). Цивилизации прибрежного Пояса (за исключением Китайской с XVI в.) были тесно связаны с морем и нередко выступали в качестве талассократии. Однако полностью реализовать эту форму можно было лишь на океанских просторах, путем контроля на ними, а не над «средиземными морями», что и сделали англичане в XIX в. (этому предшествовали две архаичные о сути и потому неудавшиеся попытки португальцев в XVI в. и голландцев в первой половине XVII в.).

Вторая зона – огромный континентальный хинтерланд, который обычно называют Хартлендом (Heartland). В то время, как Пояс был почти полностью земледельческим и обильно «сдобрен» городами, для Хартленда были характерны как земледелие, так и кочевое скотоводство. Хартленд, естественно, удален от моря, что ставит его в невыгодное положение, особенно по сравнению с теми, кто контролирует побережье и устья рек.

     Весьма показательны различия между побережьем и Хартлендом в Европе, т.е. между ее Западной («франкской») и Восточной («русской») частями. Если на западноевропейском полуострове 51% территории расположен менее, чем в 250 км от моря, то в «русской» Европе таких территорий всего 15%; если в Западной Европе наиболее удаленная от моря точка находится в 600 км, то в Восточной Европе есть точки, от которых до моря – около 1 тыс. км. Как говорил Гоголь, три года в любую сторону скачи и не доскачешь. Аналогичная картина при сравнении южноазиатского (Индостан) полуострова, где наиболее удаленная от побережья точка находится в 750 км, и расположенной за пределами Прибрежного Пояса частью Китая, континентальной Восточной Азией; помимо прочего, именно этот факт не позволил Западу превратить Китай в колонию. В то же время, китайцы, несмотря на их плавание в XV в. на «океанских джонках» аж по Индийскому океану (Чжэн Хэ), никогда не были хозяевами Индоокеанской торговли, в отличие от индийцев в XV в. или арабов – до того.

     У Хартленда было свое ядро – нечто вроде суперхартленда – горы, степь, полупустыни и пустыни. Это ядро – сердце Евразии, Центральная Евразия. Речь идет о территории, которую в настоящее время занимают Монголия, Южная Сибирь, китайские провинции Синьцзян и Тибетский автономный район, части провинций Ганьсу и Цинхай, пять государств–«станов» Центральной Азии, север Афганистана (особо важная часть, не случайно великий поэт Икбал называл эту страну «сердцем Азии», а великий империалист Керзон – «капитанским мостиком Азии») и, наконец, степная зона от северного Прикаспия (Южный Урал) и Северного Причерноморья до Оки, которую в старину называли Берегом – между Степью и Лесом.

     Грубо говоря, Центральная Евразия – это неправильный с извилистыми очертаниями эллипс; его северная граница проходит примерно по 60о СШ, «ныряя» от Урала на юго-запад в сторону Москвы и на юго-восток по Хингану до Цинхай Нур; южная идет примерно по 35о СШ (широта Кабула) от Цинхай Нур до Каспия, а затем вверх на северо-запад, к Москве. И хотя западной границей Центральной Евразии (далее – ЦЕ) можно считать линию январской изотермы – 6о, крайняя западная точка этого «пространного массива» – Москва (а крайняя восточная – Улан-Батор/Каракорум).

     Неправильность эллипса обусловлена тем, что границы ЦЕ определяются не только широтами и долготами, но и «качеством» природной среды, например, степенью труднодоступности, «транспортной сопротивляемости». Так, Лхаса находится примерно в 900 км от Бенгальского залива, однако, она так закрыта Гималаями от Прибрежного Пояса, что ее вполне можно отнести не просто к Хартленду, а к ЦЕ. Есть еще несколько аналогичных точек и районов.

     В течение многих столетий ЦЕ была «царством» номадов, живущих кочевым скотоводством, крупными набегами, мелким грабежом и торговлей на дальние расстояния, точнее, ее «рэкет-охраной». Если Хартленд – периферия по отношению к Прибрежному Поясу, то ЦЕ – периферия периферии, или периферия в периферии, глубинная периферия. Так она и трактовалась историками – как периферия Китая, мусульманского мира (главным образом персидских империй), России. Фиксировалось, что главные исторические импульсы возникали в Прибрежном Поясе, а оттуда распространялись на периферию и вглубь нее.

     И, действительно, так было в течение последних трех–четырех столетий, в XVII–XX вв., – исторические импульсы действительно шли из Прибрежного Пояса в Хартленд. Однако было бы серьезной ошибкой проецировать эту ситуацию на эпоху, грубо говоря, между XV в. до н.э. и XV в. н.э. (или, как минимум, между XII в. до н.э. и XIII в. н.э.): тогда ситуация была иной, противоположной. Разумеется, со времен так называемой «неолитической революции» именно Прибрежный Пояс был и остался лидером в экономике и культуре; именно здесь возникали цивилизации и новые социальные системы, именно здесь изобретены колесо, порох и кулачковый вал, именно здесь возводились пагоды, фаллосоподобные индуистские храмы, пирамиды, мечети и готические соборы.

     Тем не менее, в политическом, а следовательно, и в историческом (геоисторическом) плане доминирующей стороной, ядром, центром Евразии, вплоть до военной революции XVI–XVII вв. был Хартленд, а еще точнее – ЦЕ и ее номады. Их широкомасштабные миграции, великие нашествия, «степные империи» играли решающую, центральную роль в Евразии и Старом Свете в целом.

     В течение двух с половиной–трех тысячелетий события, сдвиги в ЦЕ можно назвать, пользуясь «пригожинским» языком, чем-то вроде бифуркаций, которые вызывали флуктуации в Хартленде, а те, в свою очередь, нарушали равновесие во всей Евразии.

     Сердцевинный район (Срединная Евразия) был центром или, точнее, эпицентром крупнейших социальных и демографических потрясений, почти всех крупнейших изменений в Евразии и Старом Свете в целом. Народы ЦЕ и их лидеры действовали как настоящие геоисторические конструкторы и инженеры. Каскадные события их жизни – прежде всего образование и распад степных племенных держав, которые по сути дела были военными мегамашинами, «перманентными» «подмороженными» кочевыми нашествиями, – играли роль спусковых крючков. Они вызывали сходы людских лавин, которые несясь с Дальнего Востока на Дальний Запад Евразии сметали если не все, то очень многое на своем пути, резко меняя исторический ландшафт, способствуя крушению старых и подъему новых империй, а на Дальнем Западе Евразии – возникновению новых социальных систем.

     В течение «длинного» XVI в. (1453–1648), Срединная Евразия утратила свою (эпи)центральную роль, роль социогенератора изменений Старого Света. Сегодня, после распада СССР, с образованием на месте бывших среднеазиатских республик СССР государств в Центральной Азии – пяти «станов», как их называют на Западе, – с подъемом исламизма, с нацеленностью США на этот регион как «зону своих интересов» (ресурсы, близость к источникам сырья, транспортно-транзитные качества, геостратегическое положение, особенно по отношению к Китаю, который постепенно занимает место главного противника США), ЦЕ или, как минимум, азиатско-кавказская ее часть опять оказывается в центре событий. Конечно же, эта «центральность–2» существенно отличается от центральности–1 по качеству, масштабу и происхождению, и я не случайно заключил ее в кавычки. Нынешняя «центральность» не есть возрождение старой, она носит не столько субъектный, сколько объектный характер: сегодня регион – в центре интересов различных государственных и негосударственных, легальных и нелегальных сил и структур и связано это с глобализацией, с ее нынешним, «американским» этапом, с новым мировым переделом.

     Тем не менее, пусть и объектная, но нынешняя «центральность» значительной части ЦЕ отличается от той ситуации, в которой регион находился в XVII–XX вв., сдавленный, а затем разобранный на части.

4. Центральная Евразия: география, метафизика, власть

     Однако – парадокс! – именно в XVII–XX вв. косвенное мировое влияние ЦЕ, а точнее – центрально-европейской модели власти (ЦЕМВ), выкованной номадами и модифицированной русскими в эпохи самодержавия и коммунизма, достигло своего пика.

     Как географическая реальность физически ЦЕ существует только в пределах своих естественных границ, она не может покинуть их. Однако ЦЕ существует также и как метафизическая реальность, материализующаяся в определенных принципах, формах, структурах/организациях. В таком или же более или менее модифицированном виде, в виде некоего наследия (например, организации власти) она может существовать и развиваться в пространстве и времени вне своих физико-географических рамок.

     Обычно в данном контексте говорят о монгольском наследии; однако, во-первых, основы этого властного наследия были созданы в державе хунну за полторы тысячи лет до монголов; во-вторых, монгольская форма ЦЕМВ была лишь первой, архаичной и локальной, основанной исключительно на кочевом скотоводстве формой данного типа, который вовсе не был статичным и, подобно королеве из «Алисы в стране чудес», должен был постоянно бежать, чтобы оставаться на месте; в нашем контексте это значит: оставаться самим собой. Получается по Заболоцкому:

              «Как мир меняется! И как я сам меняюсь!
              Лишь именем одним я называюсь…»

 Эта модель, созданная в ее законченном виде монголами в XIII в., распространясь по Хартленду, приобрела свою автономную динамику и логику (в Прибрежном Поясе ее инкапсулировали и даже более или менее переварили существовавшие там в течение многих веков формы властной организации). Позднее, по мере того как мир становился более сложным, ЦЕМВ трансформировалась или мутировала в новые формы, в основе которых лежали соответственно земледелие и промышленностью. Речь идет о русском самодержавии (хартленд) и советском коммунизме (Евразия, после 1945 г. – мир).

     Хочу сразу, с самого начала, подчеркнуть: ни русское самодержавие, ни тем более советский коммунизм не выводятся непосредственно, напрямую из монгольского властно-организационного наследия, из формы ЦЕМВ. Они суть результаты синтеза, симбиоза, иными словами, взаимодействия исходной формы с новыми условиями, в которые переживающая перманентную экспансию ЦЕМВ попадала и к которым активно адаптировалась, чтобы сохранить базовые черты. Это позволяет нам говорить не только о некой модели, но и об исторической линии развития – евразийской, обусловленной этой моделью, которая в ходе указанного развития определенным образом организует пространство. Как показала многовековая историческая практика, только ЦЕМВ в своих формах и модификациях могла реально охватить пространство евразийского Хартленда и обеспечить эффективный контроль над ним. А вот попытка выйти существенным образом за евразийские рамки в виде коммунистической земшарной республики окончилась крушением, но мы забежали вперед.

5. Большие циклы Евразии, Маятник Старого Света и Колодец Истории

     В прошлом Евразии мы видим миграции и нашествия, движения огромных масс людей. Это, например, монгольские завоевания, крестовые походы, Volkwanderung IV–VI вв. н.э., «Drang nach Osten» Александра Македонского. До сих пор, однако, странным образом три особенности движения этих великих людских волн не замечаются. Странным – поскольку они лежат на поверхности.

     Первое. Исходный импульс великих миграций зарождался в ЦЕ, точнее в ее восточной, азиатской кочевой части, и распространялся оттуда в западном направлении.

     Второе. Эти экспансии в западном направлении вызывали реакции в виде контрэкспансий с запада в восточном направлении, т.е. последние носили реактивный характер. Чередующиеся движения с востока на запад и с запада на восток напоминают действие маятника, и я так и называю этот феномен – Маятник Старого Света (МСС).

     Третье, наиболее интригующее. Колебания МСС носили циклический характер – 700–800 лет; в результате возникало то, что я называю Большими циклами Евразии. Приглядимся к ним повнимательней.

     В XIII–XII вв. до н.э. в Северное Причерноморье, на Дальний Запад великой евразийской степи, ворвались на своих колесницах индоевропейские племена. По-видимому, это была миграционная волна, зародившаяся на 100–200 лет раньше в Центральной Азии в результате острой межплеменной борьбы. С юга Восточноевропейской равнины индоевропейцы двинулись на Балканы, дав старт процессу, именуемого историками «кризис XII в. до н.э.». По сути это было первое крупное переселение народов, древний Volkwanderung. Оно разрушило старый средиземноморский мир, открыв эпоху «темных веков» в ранней Античности – так же, как переселение народов IV–VI вв. открыло эпоху «темных веков» раннего Средневековья. Даже Египет – североафриканская, а не евразийская часть Старого Света – подвергся нападению и разрушениям «народов моря». Аргонавты, подвиги Геракла, Троянская война – все это происходило в период затухающей фазы кризиса XII в., было его элементом. Кризис XII в. ударил по восточному Средиземноморью, однако бикфордов шнур подожгли на востоке ЦЕ.

     Прошло 800 лет, и маятник двинулся на Восток: Александр Великий начал свой Drang nach Osten; за ним последовали римляне. Греко-римская (западная того времени) экспансия достигла предела при императоре Траяне (98–117 гг. н.э.). В течение почти столетия римляне пытались удерживать limes, однако после смерти Марка Аврелия стало ясно: сил не хватит, и хотя до захвата Рима Алариком оставалось 230 лет, а до падения Рима – 286 лет, тенденция, пусть пунктиром, уже наметилась, а на Дальнем Востоке Евразии «Аннушка макроистории» уже пролила масло.

     Марк Аврелий умер в 180 г., а в следующем году в монгольских степях умер Таньшихай, великий хан квазиимперии Сяньби. Именно Сяньби сокрушили, а затем нанесли смертельный удар великой державе Хунну (конец III в. до н.э. – II в. н.э.), современнице китайской династии Хань. Держава Сяньби по сути не пережила смерти своего великого хана, в степи начался очередной виток борьбы – и очередная миграция на запад. В III–IV вв. н.э. Хунну смерчем пронеслись по евразийской степи, превратившись в гуннов – конгломерат разных народов и племен различного этнического происхождения. Столица, Гуннигард, находилась где-то в районе нынешнего Киева.

     В IV в. н.э. – 800 лет спустя восточного похода Александра – Европа ощутила новый страшный удар с востока. Переведя свои войска через Дон и разбив и обратив в бегство готов, вождь гуннов Баламир (славянское имя?) начал второе, на этот раз по-настоящему, великое переселение народов. Держава гуннов распалась в 453 г. после смерти великого Аттилы, однако великое переселение народов на этом не закончилось – оно только начиналось. К концу V в. западная часть Римской империи была разрушена, и в VI–VII вв. на ее руинах возник «brave new world» Барбарикума – жестокий и кровавый. Картину довершили своими завоеваниями арабы в VII – начале VIII вв. и викинги в IX в. На запад Евразии опустилась вторая эпоха «темных веков» или, если пользоваться толкиновской метафорой, «завеса мрака» (впрочем, опустилась она не только на запад, но и на восток).

     Прошло еще 800 лет, времена Баламира, Аттилы, Одоакра Теодориха и первых Меровингов не только уже стали легендами, но и легенды успели превратиться в мифы, и маятник качнулся на запад – с крестовыми походами. Однако в истории не бывает буквальных повторений – мир начала II тысячелетия н.э. стал на порядок сложнее и многомернее, чем мир I тысячелетия до н.э. – I тысячелетия н.э.; мир менялся, в нем появлялось нечто новое. Речь идет о том, что во время и после шестого крестового похода на Западе (1228–1229) новая волна покатилась с востока; словно пройдя лишь половину пути, маятник Старого Света начал возвратное движение. Я имею в виду великие монгольские завоевания. Если до монголов нашествия на запад с востока Евразии носили стихийный характер «снежного кома», то монголы – отражение более сложного и плотно населенного мира – были первыми (и последними) «имперскими», «державными» номадами, чьи нашествия носили не стихийный, а плановый, систематический характер, характер запланированного завоевания всего известного монголам мира («до последнего моря») и создания мировой державы. Отсюда – некоторый сбой в «работе» маятника.

     По сравнению с великими монгольскими завоеваниями два последних крестовых похода, ассоциирующиеся с Людовиком Святым, выглядят хлипко – не только потому что провалились, но прежде всего из-за различий в масштабе и, главное, в исторических последствиях. В нахлесте двух волн более мощной по геоисторическим последствиям оказалась восточная, кочевая. В известном смысле, с некоторым упрощением, можно сказать, что ситуация XIII в. – это антипод ситуации второй половины I тысячелетия до н.э., когда скифская, а затем сарматская «восточные» волны натолкнулись на превосходящие их силы греческую, а затем и римскую стену. Монголы будто распространили ЦЕ на весь Хартленд, создав нечто вроде Великой (Большой) ЦЕ далеко за ее пределами собственно ЦЕ.

     Прошло 700–800 лет со времен крестоносцев и великих «имперских» монголов, и мы видим новое движение маятника. Но мир за время четвертого евразийского цикла (XII/XIII–XIX/XX) стал еще на несколько порядков сложнее, и в колебаниях маятника, естественно, появились новые черты: он опять двинулся на восток, но уже из Европы – эмиграция из Старого Света в Новый в XIX в. (сюда, по данным П. Бэрока с 1851 г. по 1915 г. прибыли около 41 млн. европейцев, с 1915 г. по 1951 г. к ним добавились еще 12–13 млн., а затем поток резко сократился); в XX в. к этому добавилась массовая миграция Юг–Север (тот же Бэрок дает цифру 27 млн. иммигрантов из «третьего мира» в «первый» между 1950 и 1989 гг., но это только легальная миграция; в 1990-е годы и в новом веке процесс продолжается; за полтора столетия с начала XIX в. и до начала II мировой войны в Европу и в меньшей степени в Америку мигрировали всего 1–2 млн. человек, главным образом китайцы). Обе эти миграции, однако, выходят за рамки Евразии, они разворачиваются в мировом масштабе, логика евроазиатского развития начинает подчиняться мировой. Причина проста: в середине четвертого евразийского цикла на Дальнем Западе Евразии возник капитализм, который сформировал внеевразийский – североатлантический – мир и начал интегрировать в этот мир Евразию, прежде всего с юга азиатской части ее Прибрежного Пояса (Индия). То была первая не континентальная, а морская экспансия Европы в восточном направлении.

     Довольно быстро в XVI в. «из двух океанов» (Атлантического и Индийского) возникла европейская мир-система, в середине XIX в., когда, как заметили Маркс и Энгельс, мировой рынок заново переживал свой XVI в., превратившаяся в (капиталистическую) мировую систему. Ее ритмы, тренды и циклы начали взаимодействовать с евразийскими, стремясь подчинить их. Поэтому с середины четвертого евразийского цикла, с «длинного XVI в.» (1453–1648), возникает качественно более сложная чем прежде, включая усложнившуюся ситуацию взаимоналожения западной и восточной евразийских волн в XIII в., картина. Она была обусловлена взаимодействием двух миров, двух систем, капиталистической и «докапиталистической» («паракапиталистической»), океанической и континентальной (впрочем, как это будет показано чуть ниже, XVI «мировой век» обусловлен XIII «евразийским веком»). С момента своего возникновения североатлантический мир, лицо и суть которого почти с самого начала были англосаксонскими, начал борьбу с гигантами на континенте.

     Сначала это были западноевропейско-полуостровные государства – Испания, Франция, Германия, а затем – евразийско-континентальная Россия/СССР, которая в течение двух веков была самым серьезным противником англосаксов (Россия – Великобритания, СССР – Великобритания и США). Сегодня на роль противника англосаксов объективно выталкивается азиатский гигант Китай, но это отдельная тема. В то же время и сама североатлантическо-евразийская борьба, и подъем в середине четвертого цикла капитализма как качественно новой социальной системы с североатлантическим (англосаксонским–англо-американским) ядром хорошо вписываются во внутреннюю логику Больших Циклов Евразии, суть ее проявления, воплощающие в себе одновременно преемственность и разрыв с евразийскими циклами.

     Преемственность видна в следующем. Самая интересная особенность самих геоисторических циклов Евразии заключается в том, что с точностью часового механизма в середине циклов происходили крупные, макроисторические изменения, часто менявшие ход истории. Они выражались в появлении новых крупных держав («империй»), а в Европе, на Дальнем Западе Евразии – в великих социальных революциях, в появлении новых исторических субъектов, создававших качественно новые социальные системы.

     В VIII–VI вв. н.э., посреди первого цикла, в Древней Греции произошла полисная революция, обеспечившая социальную основу для новой системы, основанной на рабстве. Несколько раньше произошла «железная революция» – тоже косвенное последствие великого переселения народов рубежа II–I тысячелетий до н.э. Именно «железная революция» во многом обеспечила материально-техническую базу полисной революции в Греции. На Ближнем Востоке она стала основой появления новых военных («марширующих» –“march states”) держав все в той же середине первого цикла. Во второй половине VIII в. до н.э. при Тиглатпаласаре III резко усиливается Ассирия, а в Иудее появляются пророки; в начале VII в. до н.э. наступает расцвет Нововавилонского царства при Набопалосаре; в VI в. до н.э. возникает персидская держава; в VII в. до н.э. в Китае на руинах Чжоу оформляется система, именуемая в традиционной китайской истории “Уба” (“Пять гегемонов”) – государства Ци, Сун, Цзинь, Чу и У.

     В I–II вв. н.э., в середине второго евразийского цикла, в Средиземноморье происходит величайшая духовная и социальная революция в истории человечества – возникает христианство. Эта революция не привела к оформлению новой социальной системы, однако ее результат был серьезнее, масштабнее и долговечнее любой социальной системы – индивидуальный субъект, вступавший в индивидуальные, а не коллективно предписанные отношения с Абсолютом (именно то, за что афинский полис обрек на смерть Сократа), а следовательно с людьми, т.е. личность как снятие в одном отдельно взятом человеке противоречия «коллектив – индивид».

     Одновременно с христианством в Евразии возникли две мощные державы – Римская империя, которую в V в. н.э. сметет, пользуясь термином А.Тойнби, «внешний пролетариат» – варвары, и Младшая (Поздняя) Хань в Китае, которую в начале III в. н.э. сметет «внутренний пролетариат» – крестьянские восстания «Жёлтых повязок» и «Армии Чёрной горы». Показателен и хронологический параллелизм кризисов: кризис Рима начала III в. н.э. при Северах (193–233 гг. н.э.) и Китая в эпоху Троецарствия (220–265 гг. н.э.). Такое впечатление, что словно по «принципу домино» с запада на восток Евразии распространялся кризис великих держав того времени, ведь помимо кризиса III в. н.э., после которого Рим уже так и не стал прежним, и крушения Поздней Хань в 220 г., в начале III в. н.э. рухнула еще одна великая империя – парфянская, главный противник Рима на Ближнем Востоке: в 226 г. в Персиде поднял восстание Ардашир, будущий основатель государства Сасанидов, которое заложило институциональный фундамент ближневосточной государственности на тысячу лет.

     В VII–VIII вв. н.э., в середине третьего цикла – генезис феодализма, Каролинги, подъем ислама (халифат Умайядов), взлет Второго тюркского каганата, расцвет Танского Китая.

     Наконец, в XV–XVII, в середине четвертого цикла по всей Евразии почти одновременно возникли и (или) расцвели великие империи – Карла V Габсбурга, Ивана IV Рюриковича – Мамаевича – Палеолога (после присоединения Казани и Астрахани), Османская империя, Сефевиды в Иране, Моголы (Тимуриды) в Индии, Цин в Китае, сегунат Токугава в Японии. Кроме того, в «Европейской Евразии» возникли две принципиально новые социальные системы: на Западе, в «атлантикизированной» Европе – капиталистическая (англосаксонская), на Востоке – самодержавная (русская).

     Изменения середины циклов были результатом и конкретной региональной формой перестройки той или иной части Евразии, обусловленные новым раскладом сил, новой «пересдачи Карт Истории» (Ф. Бродель), состоявшейся в самом начале цикла. Эти изменения определяли и выражали суть и качество цикла, спусковой крючок которого находится в ЦЕ, в кочевом сердце Хартленда. Циклы, о которых идет речь, отражают центральность ЦЕ в течение 2,5–3 тыс. лет. Именно она была настоящим геоисторическим ядром континента и Старого Света, именно из этого ядра вылетали полчища всадников, менявшие ход истории; именно здесь была создана величайшая степная и первая евразийская держава – Монгольская, которая открыла четвертый цикл и во многом определила развитие мира аж до 1991 г. до крушения СССР, – как прямо, непосредственно, так и косвенно, опосредованно.

6. Четвертый цикл: взлеты и падения геоисторических конструкций

     Четвертый евразийский цикл (XII–XX) – крайне важен и драматичен по своему содержанию. По сути он начался триумфом ЦЕМВ в форме Великой Монгольской империи, само существование которой изменило судьбы Евразии, включая ее западную часть. Конец цикла – распад СССР (второй евразийской «империи») и крушение советского коммунизма, «внучатой», антикапиталистической модификации ЦЕМВ.

     Я не утверждаю, что мир четвертого цикла – это мир, который создали монголы, это было бы слишком сильно. Однако, используя броделевскую метафору, я говорю: во-первых, монголы раздали и ухватили наиболее важные козыри при той пересдаче Карт Истории, которая имела место в XIII в., воистину монгольском веке истории Старого Света. Во-вторых, монголы непосредственно определили многие важные траектории развития Евразии, которые вывели ее к «длинному XVI в.», а опосредованно и то, что за этим веком последовало – в «короткие» XVII (1648–1713), XVIII (1714–1789) и  ХХ (1914/17–1991) и «длинный» XIX  (1789–1914) века.

     В связи с этим, на мой взгляд, вполне резонно утверждать: фундамент четвертого евразийского цикла спланировали и заложили монгольские геоисторические конструкторы и инженеры. Косвенным, побочным и незапланированным результатом их деятельности, представляющей собой сложное переплетение причинно-следственных рядов, стало и то, что четвертый евразийский цикл на самой своей середине начал трансформироваться в мировой, его пик стал началом мирового этапа (или цикла?) исторического развития. Точнее, часть Евразии, ее Дальний Запад, физически оставаясь евразийской, начала свое особое, внеевразийское, внеконтинентальное развитие. С превращением Дальнего Запада Евразии в Североатлантический регион и превращением его в ядро, в центр (принципиально новый тип ядра и центра, воплотивший одновременно экономическое и военно-политическое превосходство над миром) на историческую сцену впервые вышел новый тип геоисторических инженеров – оксиденталы, или западоиды (westerners), новый агент истории – Homo Occidentalis он же Homo оeconomicus.

     Этот «геоисторический вид» действительно был побочным результатом возникновения Paх Mongolica. В течение нескольких десятилетий XIII в. Чингис-хан и его преемники (Угэдэй, Гуюк, Монгкэ, Хубилай) объединили огромную часть Евразии, почти весь Хартленд, впервые в истории связав его в единое целое в политическом, торгово-экономическом и культурном отношениях. И даже после распада Великой монгольской империи на четыре державы (юаньский Китай, улус Чагатая, Иран иль-ханов и Золотую Орду) по всей Евразии контакты самого разного рода были облегчены и ускорены. Речь идет о свободной циркуляции товаров, идей, вообще информации. В Великой Монгольской державе благодаря четко организованной почтовой – ямской – службе, гонцы, меняя на станциях скакунов, делали 335 км в день (хотя и это не рекорд – 380 км в сутки делали гонцы в персидской державе Дария в V в. до н.э.). Таким образом, 4500 км, разделявшие Дальний Восток Их Монгол Улус – столицу Каракорум и Дальний Запад – Сарай (Бату, а позднее Бэркэ), столицу улуса Джучи (позднее – Золотой Орды) весть пролетала примерно за две недели. Не телеграф, конечно, но сильно. Однако с носителями товаров и информации приходили микробы – возбудители страшных болезней – every acquisition is a loss.

     Одним из результатов евразийского объединения стала панъевразийская эпидемия чумы – «черная смерть». Она унесла 20 млн. жизней – треть тогдашнего европейского населения и, совпав с началом упадка феодализма, открыла эпоху (середина XIV – середина XVII вв.), которую, несмотря на Ренессанс и многие другие блестящие вещи можно считать, по крайней мере, под определенным углом зрения, очередными «темными вехами», столь контрастирующими с блестящим, светлым периодом XI–XIII вв.

     «Черная смерть» изменила сделочную экономическую и социальную позицию крестьян по отношению к сеньорам. Взрыв «народных революций» (М.Молла, Ф.Вольф) конца XIV в. (восстание Уота Тайлера, «белых колпаков» во Франции и чомпи во Флоренции) не только надломил хребет феодализму и весьма напугал сеньоров, заставив их искать средства против эволюции аграрной Европы в сторону крестьянско-кулацкого рая.

     Социальная инженерия («новые монархии» середины XV в.) вкупе с открытием Америки, притоком американского серебра, формированием нового международного разделения труда и военной революцией XVI–XVII вв. господствующих групп изменила ситуацию в их пользу. Одним из результирующих побочных следствий названных выше процессов, старт которым дали поиски сохранения социальных («классовых») позиций и привилегий господствующих групп позднефеодального общества, стали возникновение мирового рынка и генезис капитализма.

     Возникновение капитализма и приход оксиденталов (западноевропейцев) как нового типа геоисторических инженеров был косвенным, но логически обусловленным (закономерным, хотя и не необходимым) результатом монгольского объединения Евразии, точнее, реакции господствующих групп позднефеодального «франкского» Запада на угрозу утраты своих социальных позиций из-за «черной смерти» – монгольского «привета» Европе, своеобразного «чингисхановского обмена» (по аналогии с «колумбовым обменом», выкосившим в XVI–XVII вв. значительную часть Центральной и Южной Америки и Океании). Генезис капитализма стал одним из возможных следствий сложного каскадного события, чем-то вроде социальной рецессивной мутации, сначала вытесненной на периферию, а затем подчинившей почти весь мир, но иным, более эффективным образом, чем это пытались делать монголы.

     К этому времени не только великие имперские монголы, но и их прямые наследники уже давно сошли со сцены, а ЦЕ стала кладбищем кочевой державности, царством мертвой славы. Нельзя, однако, сказать, что монголы сошли со сцены, не оставив евразийского наследия и евразийских наследников. Наследием был особый тип власти, способный к модификации и саморазвитию в новых условиях, эдакий вирус, ядро без клетки, которое либо проникало в чужую клетку либо наращивало ее вокруг себя.

     Одновременно с началом капиталистической мутации Западной Европы в Запад, а европейцев – в оксиденталов, западоидов, в руках которых оказалось столь мощное социальное оружие, как капитал и «монархическое» («барочное») государство (часто его неточно именуют «абсолютистским» – этот термин, как показал Н.Хеншел, на самом деле не имеет адекватной ему реальности, так как во многом является мифом историков XIX в.), параллельная мутация происходила в Восточной, Русской Европе.

     Здесь тоже появились новый исторический субъект, новое социальное оружие – русская власть, самодержавие. Они были такой же новацией по отношению и к удельной (княжеско-боярской) Руси и к Золотой Орде, как «монархическое государство» и капитал – по отношению к «новым монархиям» второй половины XV в. и, тем более, к феодализму.

     Сначала русское самодержавие устранило других наследников Золотой Орды (Казань, Астрахань, позднее Крым), затем – конкурентов в Северной Европе (Польша, Швеция). В войнах XVIII в. Россия взяла верх над Османской империей. Что не менее важно, с момента своего возникновения, русская власть, империя Ивана Грозного, русские начали мощную экспансию на восток – в Сибирь и Приморье. Уже в XVII в. они вышли на восточное побережье Тихого Океана. В это же время англосаксы, начавшие мощную экспансию на запад, оказались на восточном побережье Атлантического океана. Прошло еще немного времени, и два новых «вида» геоисторических инженеров – оксиденталы и имперские русские, западная и восточная волны их экспансий встретились на северо-восточной оконечности Северной Америки, на Аляске – русской Аляске. И эта встреча была не менее символичной, чем встреча на Эльбе в 1945 г., своеобразной репетицией, «воспоминанием о будущем».

     Уже в начале XVIII в. наметилось будущее соперничество между русскими и англосаксами (Великобританией) в Европе, однако, «вторая Столетняя война» (Дж.Сили) между Англией и Францией (1689–1815) отодвинула его на добрую сотню лет. После наполеоновских войн ключевой чертой, осью евразийского и мирового развития становится борьба между двумя типами и логиками геоисторического развития, воплощаемыми североатлантическим, англосаксонским (англо-американским) миром, капитализмом, с одной стороны, и евразийским, русским (русско-советским) миром, представленным самодержавием, а затем коммунизмом – с другой. Дальновидные люди (Гиббон, Токвиль, Наполеон и др.) предвидели этот конфликт уже в конце XVIII – начале XIX вв.

     Весьма символично, что прологом к началу эпохи революций в Европе, стартовавшей в 1789 г. во Франции и совпавшей с началом экономического роста современного типа и первого кондратьевского цикла, стали социальные потрясения именно в России и Америке. Они произошли синхронно, в один и тот же год – 1773 – в своих странах и в то же время были связаны, хотя и по-разному, с логикой развития мирового рынка, т.е. имели не только местные корни.

     В России включение в мировой рынок привело к расширению крепостничества и ужесточению эксплуатации крепостных в третьей четверти XVIII в. и как следствие к казацко-крестьянской войне под руководством Пугачёва (первый манифест и начало движения к Яицкому городку – в сентябре 1773 г.).

     В Америке в Бостоне в декабре 1773 г. (т.е. когда Пугачёв застрял под Оренбургом) колонисты проникли на английские корабли и сбросили в море привезенный на них чай. Причина проста: в 1773 г. английский парламент принял Tea Act (Акт о чае), согласно которому Ост-Индская компания получила право ввозить чай в северо-американские колонии, что очень не понравилось местным купцам, ввозившим чай контрабандой. Этот параллелизм – не единственный в истории России/СССР/РФ и США – за последние 200–250 лет, есть и другие «эквиваленты», например, «правая» (неолиберальная) революция 1990-х, но это тема отдельного разговора.

     В качестве второй евразийской империи (как в ее чисто евразийском, так и в евразийско-мировом вариантах) Россия/СССР стала камнем преткновения для экспансии капсистемы и двух ее англосаксонских гегемонов. Вызов, который бросил антикапиталистический СССР североатлантическому миру и прежде всего США после 1945 г. в рамках и посредством ялтинского мироустройства, был самым серьезным за всю его историю. Упадок и крушение СССР в 1991 г. завершило Большой евразийский цикл, стартовавший в 1211 г. походом Чингис-хана на Северный Китай.

7. Центральная Азия между падениями «второго» и «третьего» Рима

     В период между началом «длинного XVI в.» (1453) и концом «короткого ХХ в.» (1991), между физическим падением Константинополя («Второго Рима») и метафизическим Москвы («Третьего Рима»), геоисторические роль и значение ЦЕ постоянно уменьшались. Три главных изменения совершенно очевидны в истории евразийской сердцевины в XVI–XX вв.

     Первое: не определяя более судьбы евразийского хинтерланда, ЦЕ в своем развитии все более подчинялась импульсами и движениями, исходящими из окружающего ее мира. Второе: культурно-историческое пространство, Lebensraum Центральной Евразии стало сжиматься, скукоживаться: сначала до Центральной Азии, затем – до Средней (среднеазиатские республики СССР) или вовсе автономных районов (КНР). Третье: более мощные и находящиеся в состоянии экспансии соседи – самодержавная Россия и Цинский (маньчжурский) Китай – не только сдавили ЦЕ в исторических клещах но и начали постепенно включать ее части в свои «политико-административные рамки», т.е. подвели геополитическую черту под историей старой ЦЕ.

     Сначала Иван IV в середине XVI в. в двух скоротечных, почти блицкрижных войнах за золотоордынское наследство (с Казанью и Астраханью) присоединил значительный кусман ЦЕ к России, превратив последнюю по формальным характеристикам в империю. Затем Цины в XVII в. включили западную часть Монголии в состав Китая, а центральную – Халху – поставили под полный контроль; в XVIII в. цинский каток прокатился по западно-монгольскому Джунгарскому ханству (1758). Еще до этого, спасаясь от джунгарской угрозы, в российское подданство в 1726 г. запросилась и в 1731 г. была принята большая часть Малого жуза (Западный Казахстан), а в 1740 г. – Средний Жуз (Центральный Казахстан). В 1760-е годы, оказавшись под угрозой поглощения Цинским Китаем, уже проглотившим Джунгарское ханство, в состав России запросился и был принят Старший жуз (Восточный Казахстан).

     Во второй половине XIX в. азиатская часть Центральной Евразии стала ареной русско-британской борьбы, известной под названием «Большая Игра» (термин ввел еще в конце 1830-х годов английский военный разведчик капитан Артур Конолли, нашедший свою смерть в Бухаре, а обессмертил Киплинг, в том числе и романом «Ким»). К середине 1880-х годов две империи оказались на волосок от войны, которой, однако, удалось избежать – договорились. В 1907 г., после того как Россия и Великобритания стали союзниками, Большая Игра закончилась, но уже через 11 лет возобновилась в Закавказье и Центральной Азии как советско-британская. К концу 1920-х годов СССР нанес поражение Англии и в Закавказье, и в Центральной Азии, активно поддержал Иран и особенно Афганистан. В течение почти семидесяти лет СССР неплохо, хотя нередко и поверхностно контролировал Среднюю Азию. Если добавить к этому 150–200 лет истории самодержавной России, то мы получаем абсолютный рекорд столь длительного контроля над чрезвычайно турбулентным регионом Евразии.

     По иронии истории, хронологически (а отчасти и не только хронологически) прологом к крушению соцлагеря и распаду СССР стало его поражение в войне в «сердце Азии» – в Афганистане. Вывод советских войск из Афганистана произошел в этот же год, что и восточноевропейские «антикоммунистические революции», а еще через два года не стало СССР, и русско-советская страница в истории Центральной Азии была закрыта. На месте СССР возникли 15 государств, 5 из которых были центрально-азиатскими странами.

8. Глобализация, или пришествие геоисторического терминатора

     Помня о том, что с историческими аналогиями следует быть осторожным – как предупреждал еще Гегель, бóльшая часть аналогий носит поверхностный характер, – рискну сравнить нынешнюю ситуацию азиатской части ЦЕ под определенным углом зрения с ситуацией после крушения Великих империй – Монгольской и особенно Тамерлана, с ситуацией XV–XVIII вв. Правда, теперь, вместо султанатов, ханств и эмиратов, раздираемых меж- и внутриплеменной и клановой борьбой, перед нами – суверенные государства с современным республиканско-демократическим фасадом. Однако как отмечают многие исследователи и журналисты, этот фасад скрывает реальность клановой и этноплеменной организации власти, которую новым западным «друзьям» центрально-азиатских государств не удастся преодолеть, как когда-то это не удалось КПСС.

     Постсоветские государства Центральной Азии сталкиваются с намного более серьезными, опасными или даже зловещими проблемами, чем те, с которыми сталкивались азиатские и африканские государства, возникшие в результате распада колониальной системы в 1950–1960-е годы. В отличие от периода 1945–1975 гг., который совпал с повышательной волной кондратьевского цикла, с послевоенным подъемом мировой экономики (французы не случайно называют это тридцатилетие «славным» – «les trentes glorieuses»), сегодня мы живем в эпоху глобализации по-американски – внешне прекрасной и многообещающей, но жестокой по сути, по крайней мере для 80% мирового населения. Будучи побочным и непредвиденным продуктом глобальной «холодной войны», глобализация одним из первых похоронила одного из двух своих родителей-участников этой войны – СССР. В результате впервые пространство евразийского хинтерланда (за относительным исключением Китая) оказалось уязвимым со стороны и зависимым от глобального мира, в котором доминируют англосаксы.

     Глобализация вообще изменила все, а многое просто прикончила, выступив геоисторическим терминатором. Если в конкретной социальной истории сначала жертвами глобализации стали средние классы в огромной части «третьего мира» – в Латинской Америке и Африке (почти уничтожены посредством реализации экономических «Программ структурной стабилизации» – «Structural adjustment programmes» – МВФ в 1980-е годы), а затем «коллективный» средний класс мировой системы – социалистический лагерь и прежде всего СССР, т.е. «второй мир» (в первой половине 1990-х годов количество людей живущих за чертой бедности в Восточной Европе увеличилось с 14 млн. в 1989 г. до 168 млн. в 1995 г.) и, наконец, «welfare state» в «первом мире», то с институциональной точки зрения первой и главной жертвой глобализации стало национальное государство (nation-state).

     Национальное государство оказалось под давлением как «сверху» – глобальный финансовый рынок, наднациональные структуры типа Евросоюза, неправительственные организации, транснациональные корпорации, так и «снизу» – более динамичные регионы внутри отдельных государств (например, Силиконовая долина в США, Ломбардия в Италии, Сан-Паулу в Бразилии и т.д.) и пересекающие их границы и формирующие то, что К.Омаэ назвал «регион-экономиками» (region-economies) (Лангедок – Русийон – Каталония, Пенаг – Медан – Пхукет и т.д.). Кроме того, государство испытывает давление со стороны мегасити (города с населением более 8 млн. человек) и международных криминальных структур. О могуществе глобальных финансовых рынков я уже не говорю: объем чисто спекулятивных межвалютных финансовых трансакций в 1990-е годы в среднем достигал 1 трлн. 300 млрд. долл. в день, т.е. в 5 раз больше, чем объем мировых торговых обменов и почти столько же, сколько составляли в то время резервы всех национальных банков мира (1 трлн. 500 млрд. долл.). Ни одно национальное государство (за исключением США, и то, за счет политических мускулов) не продержится и нескольких дней против глобального спекулятивного давления, достаточно вспомнить, как в начале 1990-х годов Сорос и Ко обвалили английский фунт. Разумеется, государство ядра капсистемы остается достаточно сильным, чтобы сопротивляться негативным последствиям глобализации. Совершенно иначе обстоит дело с полутора сотней государств мировой периферии и полупериферии, особенно недавно возникшими, к которым и относятся 5 центрально-азиатских «станов».

     В условиях глобализации национальное государство перестает быть единственным агентом на мировой арене, а международные (интернациональные отношения, т.е. отношения между нациями-государствами) составляют все меньшую часть мировых отношений, а эти последние становятся менее значимыми.

     Глобализация ослабляет государство. Если же говорить о совсем молодых государствах, тем более о южных осколках СССР, она (в лице ТНК, западных государств и т.д.) деформирует, а то и просто блокирует процесс их образования, тормозя развитие необходимых для нормального государства функций и структур и стимулируя гипертрофированное, а подчас и уродливое развитие структур и функций, обслуживающих внешние для данного государств интересы. В своих интересах ТНК и государства ядра стремятся редуцировать «национальную», общесоциальную «часть» государственности периферийных государств (и это тем легче, чем в меньшей степени в данном государстве присутствуют нации и гражданское общество, чем сильнее его этнополитические, кланово-племенные характеристики) к функциям, необходимым для обслуживания глобальных интересов. В результате социологи и политологи уже заговорили о «денационализации» государства – и чем дальше от ядра капсистемы, тем в большей степени; разворачивается процесс приватизации государственной власти-насилия (по-разному этот процесс в 1990-е годы шел в столь разных странах как Колумбия, Заир, Россия), и на месте нации-государства (или чаще под его скорлупой) возникают «государства»-функции: «рынок-государство», «полиция-государство», «корпорация-государство», «мафия-государство» или даже «бандит-государство» (именно так назвал государство в Заире 1980-х годов М.Шатцберг в своей книге «The dialectics of oppression in Zaire», 1988).

     В условиях глобализации, заметил З.Бауман, многие государства вообще не могут выполнять те функции, которые всегда считались raison d’être cамого существования государства (определение долгосрочного развития, поддержание равновесия между производством и предложением, обеспечение cоциальных гарантий хотя бы нижней половине населения страны). Один из лидеров восставших в Чьяпасе (Мексика) крестьян заметил (его фразу приводит все тот же Бауман в своей книге «Globalization», 1998): «В “кабаре глобализации” государство начинает заниматься стриптизом и в конце представления на нем остается только то, что является крайней необходимостью – репрессивная мощь… У новых хозяев мира нет потребности непосредственно править миром. От их имени административная задача возложена теперь на плечи национальных правительств», которые служат уже не столько своему населению (напротив, от этой службы в виде обеспечения социальных гарантий они отказываются), а новой – глобальной – “железной пяте”».

     По сути во многих частях «третьего» и бывшего «второго» миров государство постепенно «ржавеет» (Г.Х. фон Райт) или тает – даже термин появился: fading away of the state, оставаясь лишь картографической реальностью. Такое функциональное (одномерное) государство становится лишь одной из сил, действующих в рамках «политических границ», которые приобретают иллюзорный характер.

     Ясно, что глобализация усиливает экономическую и социальную поляризацию (ее правильно называют «свободой без равенства), усиливая социально сильных и обогащая богатых. Результат – социальные волнения, конфликты, которые еще более ослабляют государство, а тот факт, что оно не может с ними справиться, еще более подрывает его легитимность, как следствие на первый план, пробиваясь сквозь и так довольно тонкую пленку современного государства периферии в качестве формы организации и фокуса идентичности выходят досовременные (premodern) социальные и религиозные формы организации и верования. Это – своеобразный периферийный политэкономический постмодернизм. Парадоксальным образом кланы, племена, религиозные общины и секты, их борьба и сотрудничество в постсовременном (postmodern) мире обретают (позитивно или негативно) адекватную им базу в виде глобальных финансовых рынков, глобальной экономики в единстве ее легальной и особенно внелегальной составляющих. Именно это в значительной степени происходит в Центральной Азии, хотя и по-разному в каждом из отдельно взятых «станов». Наиболее рельефно это проявляется в отличиях новой Большой Игры (Большой Игры–2), разворачивающейся в Центральной Азии и Закавказье, от Большой Игры-1 (вторая половина XIX в.).

9. Большие Игры больших империй на больших пространствах

     Во-первых, в XIX в. было только два участника – оба легальные, оба – государства, оба – империи. В Большой Игре–2 участников намного больше, не все они – государства (есть и ТНК) и не все они легальные (есть и криминальные сообщества).

     Если говорить о государствах, то теперь (не говоря уже о государствах – местных наследниках СССР) это Россия, США, Турция, Иран, Пакистан, Китай, отчасти Индия; Великобритания на этот раз представлена главным образом спецслужбами (неясно, в какой степени они выступают в качестве самостоятельного агента), пытающимися контролировать наркотрафик из Афганистана, и ТНК. Разумеется, здесь хватает спецслужб и других стран, а также, естественно, ТНК – хищники и стервятники почуяли добычу.

     Во-вторых, Большая Игра–1 была связана практически лишь с евразийской геополитикой. Сегодня, помимо геополитики, а в чем-то возможно и в большей степени, чем она, геоэкономика определяет цели и ход Игры. Нефть, газ, уран, линии коммуникаций, проходящие по Центральной Азии и связывающие евразийское пространство в единое целое – вот факторы, многое определяющие в Большой Игре–2 и резко усиливающие геополитическое значение региона. К тому же к легальной экономике мы должны добавить нелегальную – наркотрафик и торговлю оружием. Интенсифицировавшийся наркотрафик становится не менее важным экономическим и политическим нервом региона, чем газ и нефть, чем-то вроде пути, но не Шелкового, а наркотического, наркокоридора из Афганистана в Европу.

     В-третьих, впервые в истории Евразии неевразийская держава – США – становится активным и по сути главным участником Большой Игры в Центральной Азии, важным фактором в евразийской (гео)политике. США имеют интересы в регионе и как государство, и как кластер ТНК, и как матрица глобального финансового капитала. Степень вовлеченности США в дела Центральной Азии уже такова, что аналитики говорят о воплощении в жизнь мечты американской геополитики – от теоретиков Мэхэна и Макиндера до геополиттехнолога Бжезинского.

     Все они считали: тот, кто контролирует Евразию, ее Хартленд, контролирует мир. А ключ к Хартленду – его центральная часть и особенно Афганистан. Правда, это очень хитрый и опасный «ключ», ведь исторически Афганистан не раз играл роль «кладбища империй» – последние два случая это Великобритания и СССР.

     ЦЕ вообще и Центральная Азия в частности занимают уникальное геостратегическое положение. «Отсель» грозить можно крупнейшим евразийским державам и регионам – России, Ближнему Востоку, Ирану, Индии, Китаю; отсюда удобно наблюдать за их наземным и воздушным пространствами, прослушивать. К тому же, Центральная Азия не только соединяет эти части Евразии, но и разделяет их, как – это уже дело техники и технологии (геополитической и геоэкономической).

     Необходимо отметить, что с распадом СССР и включением Центральной Азии в глобализацию, центрально-евразийской модели власти брошен вызов на ее территории (то же самое, но, естественно, иначе, происходит в России): теперь здесь тоже каким-то образом, хотя бы внешне, формально должны практиковаться свобода и демократия либерального образца – «права человека», «примат индивида над коллективом», «многопартийность», «свободный рынок» и т.д. Однако история политической модернизации Азии, Африки и Латинской Америки показывает, что, как правило, формальная демократия остается поверхностным явлением, тонким покрывалом и одновременно средством функционирования кланово-племенной организации в различных ее формах. Повторюсь, но либеральную демократию в Центральной Азии скорее всего ждет та же судьба, что советскую и партийную демократию.

     Представляется, что в начале ХХ в. и на заре третьего тысячелетия во многих частях мира сквозь контуры сверх- и постсовременного мира проступают черты архаичного, досовременного мира, которые становятся постмодерном Юга. Центральная Азия относится к этим частям. И как в досовременную, «докапиталистическую» эпоху она начинает обретать «центральность» – новую, уже не геоисторическую и не столько геополитическую, сколько геоэкономическую и геостратегическую. Мы не знаем, что это – начало нового евразийского цикла, середина мирового, стартовавшего в XVI–XVII вв., или начало глобальной эпохи со своими собственными циклами, как общими, так и особыми для различных частей мира, включающихся в глобализацию в разном качестве. В любом случае, возвращение «центральности» азиатской части ЦЕ, «центральности» нового, иного чем до XV в., качества и масштаба (теперь как функции глобализации, глобальной, а не чисто евразийской основе) – значительное и знаковое явление и по сути, и по возможным последствиям.

     Монгольско-имперская («панмонгольская») центральность Центральной (Евр)Азии («центральность–1») объединила континент, и одним из ее результатов стало распространение эпидемии чумы. Американизированная глобализация объединила мир, открыв небывалые возможности обогащения для 10–20% населения планеты и торжества капитала. Но она же сделала близкими соседями западных миллиардеров, президентов и премьер-министров террористов-исламистов.

     Нынешняя «центральность» Центральной Азии («центральность–2») существенно отличается от прежней. Начать с того, что первая носила субъектный, активный характер, тогда как вторая – в большей степени объектный: Центральная Азия, лишенная русско-советского «евразийского щита и меча», оказалась объектом интересов многих конкурирующих структур, которые вовсе не собираются ее развивать, как это делал СССР, а стремятся выкачать из нее максимально возможные прибыли. В первом случае главными были геоистория и геополитика континентального масштаба, во втором – геоэкономика и геостратегия глобального масштаба. Основой прежней центральности были Евразия, ее Хартленд, контроль над сушей, основа второй – глобализация, аэрокосмическое и океаническое пространство, контроль над ними, в рамках которого ЦЕ не захватывает внешний мир, а притягивает его силы к себе. Наконец, «центральность»–2 длится всего лишь 10 лет, тогда как «центральность–1» – почти триста раз по десять лет.

     И все же, несмотря на различия и масштаб, две «центральности» (они же – две «турбулентности») отличаются – и в этом их сходство – от периода, который с некоторыми допущениями можно обозначить как «1453–1991», периода, когда ЦЕ перестала оказывать прямое, непосредственное влияние на судьбы континента. А что в это время происходило с влиянием косвенным, опосредованным, сложно-причинным?

     У меня нет сомнений, что здесь мы подходим к одной из наиболее интересных и поразительных проблем истории ЦЕ – ее косвенному влиянию на Евразию и мир в целом в то время, когда ее прямое влияние стремилось к нулю. Суть в том, что именно в это время косвенное влияние ЦЕ было огромным, достигло своего максимума. Более того, трудно сказать, какое влияние ЦЕ на Евразию и мир по своим результатам было больше – прямое или косвенное, в виде ЦЕМВ.

     На первый взгляд такая постановка вопроса кажется странной, почти невозможной. Тем не менее, я рискну высказать парадоксальную, на первый взгляд, мысль: наибольшим влиянием, оказанным ЦЕ на мир, было косвенное – посредством возникшей в ней и модернизированной для условий Хартленда на экстенсивной аграрной (русское самодержавие) и экстенсивной индустриальной (советский коммунизм) основах форм ЦЕМВ. Повторю: хотя между различными формами ЦЕМВ имеются важные сущностные различия, ядро этих форм оставалось неизменным. Более того: la plus ça change la plus ça reste la même chose. Эта неявная, косвенная центральность ЦЕ или, как минимум, ее скрытый шифр заслуживает, на мой взгляд, самого пристального внимания. Чтобы лучше понять и оценить это, нам придется вернуться в прошлое Евразии.

10. ЦЕМВ: mobilis in mobile

     Базовые, сущностные черты ЦЕМВ в самом общем виде впервые оформились в державе («степной империи») хунну (конец III – I вв. до н.э.), т.е. одновременно с формированием циньско-ханьских основ китайской системы. После этого в течение почти полутора тысячелетия различные степные державы макрорегиона воспроизводили и в какой-то степени шлифовали исходную модель. Свой завершенный вид она приняла в Великой монгольской империи; именно это обычно имеется в виду под “монгольским наследием”.

     Хозяйственной основой исходной, первой формой ЦЕМВ было кочевое скотоводство, которое практиковалось на обширных пространствах и в котором, в отличие от земледелия, земля выступает не в качестве природного орудия труда, поля, а в качестве естественного всеобщего условия этого специфического вида труда, пастбища. Как сказал бы Маркс, в качестве locus stаndi и field of employment. Кочевники легко снимаются с места и уходят от того, кто слишком их прижимает. Все это обусловило тот факт, что, во-первых, контроль над людьми в ЦЕМВ важнее контроля над землей, а, следовательно, во-вторых, власть важнее собственности (племенная собственность растворяется в племенной власти); в-третьих, социальная организация по сути совпадает с военной – социальная единица выступает в качестве производственно-боевого блока.

     Монголы создали крупнейшую и последнюю из великих “степных империй”, которая в то же время была первой евроазиатской, а не просто азиатской или центрально-азиатской “степной империей”. Монголы установили контроль над территорией, намного превосходившей (и просуществовавшей миг – несколько лет) империю Александра Македонского, и “средиземноморскую” империю Рима, и афро-азиатский халифат Аббасидов. Такие размеры Могольской империи были вполне закономерны с точки зрения логики развития степных держав. Хунну доходила на западе до озера Байкал. Граница следующей крупной державы, Тюркского каганата, передвинулась западнее – к Каспийскому морю. И, наконец, монголы отодвинули границу степных держав максимально далеко на запад степной, а точнее – равнинной зоны, почти на самый край восточно-европейской (русской) равнины. Несколько спрямляя и огрубляя, можно сказать, что в климатическом плане граница прошла по январской изотерме  – 6º, которая в то же время исторически была границей расселения русских. Последний исторический вал “степных имперских” волн, таким образом, накрыл русских и в течение почти 250 лет население русской равнины было зависимой (даннической) частью, улусником сначала Великой Монгольской империи, а затем ее наследника – Золотой Орды.

     В Азии монголы поставили под контроль Китай, Центральную Азию и Иран. Завоеванное земледельческое население Евразии стало объектом монгольской власти, ЦЕМВ. Однако стало – в различной степени и по-разному. Это зависело от демографического потенциала, исторической глубины и мощи культурных и властных традиций, наличия или отсутствия опыта централизованной власти, исторического опыта отношений с кочевниками.

     К моменту монгольского нашествия Китай и Иран насчитывали соответственно три и два тысячелетия социальной эволюции, в ходе которой были отточены устойчивые модели централизованной власти и высокоразвитой культуры. В течение веков кочевники Центральной Азии заимствовали многие компоненты этих моделей. Кроме того, в течение тысячелетий китайцы и персы выработали довольно эффективный опыт ассимиляции или даже растворения завоевателей-номадов в своей среде – культурно, демографически, политически. В результате в азиатской части континента влияние номадов на социальную и властно-административную ткань завоевываемых обществ не было сильным.

     Совершенно иной была ситуация в восточно-европейской части континента, в русских землях. Русские княжества на рубеже XII–XIII вв. были в основе своей поздневарварскими обществами, в которых не только феодализмом не пахло (и это естественно: феодализм – первая, ранняя, аграрная стадия развития западной системы), но и антагонистические отношения «докапиталистического» типа не сформировались окончательно. Разумеется, эти отношения постепенно развивались, однако развитие это тормозилось несколькими факторами.

     Во-первых, почти до конца ХI в. торговля, а следовательно, движимое имущество, получаемое в виде дани и грабежа, а не земля и эксплуатируемое живущее на ней население, была доминирующим источником богатства верхушки. Во-вторых, верхушка эта выступала не как феодальная иерархия в Западной Европе, организованная на основе и посредством политико-правового вассалитета, а как патриархальная семья, в которой политический вассалитет не обособился от генеалогического, и где все князья были членами одной фамилии. В-третьих, имелся значительный массив свободных земель, куда можно было бежать не только от степняков, но и от эксплуатации.

     В то же время верхушке в условиях обилия земли не надо было отнимать землю и на такой основе строить отношения отчуждения воли и экономического продукта; поэтому, как отмечают исследователи, развитие крупного землевладения на Руси, в отличие от Западной Европы с ее малоземельем, а следовательно, важнейшей ролью земельной собственности, шло не по линии захвата общинных земель, наступления на них, а по линии освоения новых земель, распашки нови, вкладов, пожалований; в любом случае сначала с помощью торговли накапливалось богатство, а затем разворачивалось наступление на общину – медленно, осторожно и не всегда удачно. Потому что, в-четвертых, в домонгольской Руси так и не произошло окончательного разделения труда между мирными и военными функциями. Не случайно герои западноевропейского эпоса – короли и рыцари, а русских былин – богатыри, представители вооруженного народа. Как подчеркивает И.Фроянов, даже в XII в. мы имеем вооруженный народ, который, как известно, плохой объект для эксплуатации.

     Наличие вооруженного народа обусловливалось не только вечевыми традициями, присутствовавшими помимо трех северных народоправств во всех русских городах, но и наличием постоянной – от хазар до половцев – степной угрозы, справиться с которой силами одной дружины было практически невозможно, нужно было городское ополчение. В связи с этим в домонгольскую эпоху ни один русский князь не имел массы насилия достаточной для такого уровня контроля над населением и его эксплуатации, который превращает социум в антагонистическую структуру «докапиталистического» типа в ее азиатских (Китай,  Индия) античном или западном вариантах.

     Домонгольские русские не имели сколько-нибудь развитой традиции централизованной власти: Киевская Русь была «ассоциацией военно-торговых домов» (М.Покровский), а ничего другого не было. Поэтому если монголы многое в формах своей державно-кочевой централизации заимствовали у китайцев и персов, то русские, напротив, сами заимствовали ее у монголов. Золотоордынская система была первым опытом русской централизации. И конечно же, у русских не было исторического опыта взаимодействия с «имперскими номадами». Хазары, печенеги, половцы совершали сезонные набеги, но не превращали русские княжества в постоянный внутренний улусный элемент властной структуры, который они модифицировали в своих интересах и который сам должен был модифицироваться в целях самосохранения. (Это – не говоря о том, что Золотая Орда просуществовала на сто с лишним лет дольше, чем монгольские династии иль-ханов в Иране и Юань в Китае, т.е. и времени для влияния было больше. К тому же Золотая Орда осуществляла дистанционные контроль и эксплуатацию Руси, в результате она могла влиять на Русь, а Русь – практически нет.)

     Однако дело не только в модификации русских княжеств и прежде всего – Московского à la Horde в целях самосохранения, хотя и это очень важно. Более существенными представляются те изменения содержательного и системного характера, которые обусловлены целостным долгосрочным воздействием Ордынской системы на ее русский элемент.

[ следующий ]